Достоевский хозяйка краткое содержание.
I
Ордынов решился наконец переменить квартиру. Хозяйка его, очень бедная пожилая вдова и чиновница, у которой он нанимал помещение, по непредвиденным обстоятельствам уехала из Петербурга куда-то в глушь, к родственникам, не дождавшись первого числа, срока найма своего. Молодой человек, доживая срочное время, с сожалением думал о старом угле и досадовал на то, что приходилось оставить его: он был беден, а квартира была дорога. На другой же день после отъезда хозяйки он взял фуражку и пошел бродить по петербургским переулкам, высматривая все ярлычки, прибитые к воротам домов, и выбирая дом почернее, полюднее и капитальнее , в котором всего удобнее было найти требуемый угол у каких-нибудь бедных жильцов. Он уже долго искал, весьма прилежно, но скоро новые, почти незнакомые ощущения посетили его. Сначала рассеянно и небрежно, потом со вниманием, наконец с сильным любопытством стал он смотреть кругом себя. Толпа и уличная жизнь, шум, движение, новость предметов, новость положения вся эта мелочная жизнь и обыденная дребедень, так давно наскучившая деловому и занятому петербургскому человеку, бесплодно, но хлопотливо всю жизнь свою отыскивающему средств умириться, стихнуть и успокоиться где-нибудь в теплом гнезде, добытом трудом, потом и разными другими средствами, вся эта пошлая проза и скука возбудила в нем, напротив, какое-то тихо-радостное, светлое ощущение. Бледные щеки его стали покрываться легким румянцем, глаза заблестели как будто новой надеждой, и он с жадностью, широко стал вдыхать в себя холодный, свежий воздух. Ему сделалось необыкновенно легко. Он всегда вел жизнь тихую, совершенно уединенную. Года три назад, получив свою ученую степень и став по возможности свободным, он пошел к одному старичку, которого доселе знал понаслышке, и долго ждал, покамест ливрейный камердинер согласился доложить о нем в другой раз. Потом он вошел в высокую, темную и пустынную залу, крайне скучную, как еще бывает в старинных, уцелевших, от времени фамильных, барских домах, и увидел в ней старичка, увешанного орденами и украшенного сединой, друга и сослуживца его отца и опекуна своего. Старичок вручил ему щепоточку денег. Сумма оказалась очень ничтожною; это был остаток проданного с молотка за долги прадедовского наследия. Ордынов равнодушно вступил во владение, навсегда откланялся опекуну своему и вышел на улицу. Вечер был осенний, холодный и мрачный; молодой человек был задумчив, и какая-то бессознательная грусть надрывала его сердце. В глазах его был огонь; он чувствовал лихорадку, озноб и жар попеременно. Он рассчитал дорогою, что может прожить своими средствами года два-три, даже, с голодом пополам, и четыре. Смерклось, накрапывал дождь. Он сторговал первый встречный угол и через час переехал. Там он как будто заперся в монастырь, как будто отрешился от света. Через два года он одичал совершенно. Он одичал, не замечая того; ему покамест и в голову не приходило, что есть другая жизнь шумная, гремящая, вечно волнующаяся, вечно меняющаяся, вечно зовущая и всегда, рано ли, поздно ли, неизбежная. Он, правда, не мог не слыхать о ней, но не знал и не искал ее никогда. С самого детства он жил исключительно; теперь эта исключительность определилась. Его пожирала страсть самая глубокая, самая ненасытимая, истощающая всю жизнь человека и не выделяющая таким существам, как Ордынов, ни одного угла в сфере другой, практической, житейской деятельности. Эта страсть была наука. Она снедала покамест его молодость, медленным, упоительным ядом отравляла ночной покой, отнимала у него здоровую пищу и свежий воздух, которого никогда не бывало в его душном углу, и Ордынов в упоении страсти своей не хотел замечать того. Он был молод и покамест не требовал большего. Страсть сделала его младенцем для внешней жизни и уже навсегда неспособным заставить посторониться иных добрых людей, когда придет к тому надобность, чтоб отмежевать себе между них хоть какой-нибудь угол. Наука иных ловких людей капитал в руках; страсть Ордынова была обращенным на него же оружием. В нем было более бессознательного влечения, нежели логически отчетливой причины учиться и знать, как и во всякой другой, даже самой мелкой деятельности, доселе его занимавшей. Еще в детских летах он прослыл чудаком и был непохож на товарищей. Родителей он не знал; от товарищей за свой странный, нелюдимый характер терпел он бесчеловечность и грубость, отчего сделался действительно нелюдим и угрюм и мало-помалу ударился в исключительность. Но в уединенных занятиях его никогда, даже и теперь, не было порядка и определенной системы; теперь был один только первый восторг, первый жар, первая горячка художника. Он сам создавал себе систему; она выживалась в нем годами, и в душе его уже мало-помалу восставал еще темный, неясный, но как-то дивно-отрадный образ идеи, воплощенной в новую, просветленную форму, и эта форма просилась из души его, терзая эту душу; он еще робко чувствовал оригинальность, истину и самобытность ее: творчество уже сказывалось силам его; оно формировалось и крепло. Но срок воплощения и создания был еще далек, может быть, очень далек, может быть, совсем невозможен! Теперь он ходил по улицам, как отчужденный, как отшельник, внезапно вышедший из своей немой пустыни в шумный и гремящий город. Всё ему казалось ново и странно. Но он до того был чужд тому миру, который кипел и грохотал кругом него, что даже не подумал удивиться своему странному ощущению. Он как будто не замечал своего дикарства; напротив, в нем родилось какое-то радостное чувство, какое-то охмеление, как у голодного, которому после долгого поста дали пить и есть; хотя, конечно, странно было, что такая мелочная новость положения, как перемена квартиры, могла отуманить и взволновать петербургского жителя, хотя б и Ордынова; но правда и то, что ему до сих пор почти ни разу не случалось выходить по делам. Всё более и более ему нравилось бродить по улицам. Он глазел на всё как фланер. Но и теперь, верный своей всегдашней настроенности, он читал в ярко раскрывавшейся перед ним картине, как в книге между строк. Всё поражало его; он не терял ни одного впечатления и мыслящим взглядом смотрел на лица ходящих людей, всматривался в физиономию всего окружающего, любовно вслушивался в речь народную, как будто поверяя на всем свои заключения, родившиеся в тиши уединенных ночей. Часто какая-нибудь мелочь поражала его, рождала идею, и ему впервые стало досадно за то, что он так заживо погреб себя в своей келье. Здесь всё шло скорее; пульс его был полон и быстр, ум, подавленный одиночеством, изощряемый и возвышаемый лишь напряженною, экзальтированной деятельностью, работал теперь скоро, покойно и смело. К тому же ему как-то бессознательно хотелось втеснить как-нибудь и себя в эту для него чуждую жизнь, которую он доселе знал или, лучше сказать, только верно предчувствовал инстинктом художника. Сердце его невольно забилось тоскою любви и сочувствия. Он внимательнее вглядывался в людей, мимо него проходивших; но люди были чужие, озабоченные и задумчивые... И мало-помалу беспечность Ордынова стала невольно упадать; действительность уже подавляла его, вселяла в него какой-то невольный страх уважения. Он стал уставать от наплыва новых впечатлений, доселе ему неведомых, как больной, который радостно встал в первый раз с болезненного одра своего и упал, изнеможенный светом, блеском, вихрем жизни, шумом и пестротою пролетавшей мимо него толпы, отуманенный, закруженный движением. Ему стало тоскливо и грустно. Он начал бояться за всю свою жизнь, за всю свою деятельность и даже за будущность. Новая мысль убивала покой его. Ему вдруг пришло в голову, что всю жизнь свою он был одинок, что никто не любил его, да и ему никого не удавалось любить. Иные из прохожих, с которыми он случайно вступал в разговоры в начале прогулки, смотрели на него грубо и странно. Он видел, что его принимали за сумасшедшего или за оригинальнейшего чудака, что, впрочем, было совсем справедливо. Он вспомнил, что и всегда всем было как-то тяжело в его присутствии, что еще и в детстве все бежали его за его задумчивый, упорный характер, что тяжело, подавленно и неприметно другим проявлялось его сочувствие, которое было в нем, но в котором как-то никогда не было приметно нравственного равенства, что мучило его еще ребенком, когда он никак не походил на других детей, своих сверстников. Теперь он вспомнил и сообразил, что и всегда, во всякое время, все оставляли и обходили его. Неприметно зашел он в один отдаленный от центра города конец Петербурга. Кое-как пообедав в уединенном трактире, он вышел опять бродить. Опять прошел он много улиц и площадей. За ними потянулись длинные желтые и серые заборы, стали встречаться совсем ветхие избенки вместо богатых домов и вместе с тем колоссальные здания под фабриками, уродливые, почерневшие, красные, с длинными трубами. Всюду было безлюдно и пусто; всё смотрело как-то угрюмо и неприязненно: по крайней мере так казалось Ордынову. Был уже вечер. Одним длинным переулком он вышел на площадку, где стояла приходская церковь. Он вошел в нее рассеянно. Служба только что кончилась; церковь была почти совсем пуста, и только две старухи стояли еще на коленях у входа. Служитель, седой старичок, тушил свечи. Лучи заходящего солнца широкою струею лились сверху сквозь узкое окно купола и освещали морем блеска один из приделов; но они слабели всё более и более, и чем чернее становилась мгла, густевшая под сводами храма, тем ярче блистали местами раззолоченные иконы, озаренные трепетным заревом лампад и свечей. В припадке глубоко волнующей тоски и какого-то подавленного чувства Ордынов прислонился к стене в самом темном углу церкви и забылся на мгновение. Он очнулся, когда мерный, глухой звук двух вошедших прихожан раздался под сводами храма. Он поднял глаза, и какое-то невыразимое любопытство овладело им при взгляде на двух пришельцев. Это были старик и молодая женщина. Старик был высокого роста, еще прямой и бодрый, но худой и болезненно бледный. С вида его можно было принять за заезжего откуда-нибудь издалека купца. На нем был длинный, черный, очевидно праздничный, кафтан на меху, надетый нараспашку. Из-под кафтана виднелась какая-то другая длиннополая русская одежда, плотно застегнутая снизу до верха. Голая шея была небрежно повязана ярким красным платком; в руках меховая шапка. Длинная, тонкая, полуседая борода падала ему на грудь, и из-под нависших, хмурых бровей сверкал взгляд огневой, лихорадочно воспаленный, надменный и долгий. Женщина была лет двадцати и чудно прекрасна. На ней была богатая, голубая, подбитая мехом шубейка, а голова покрыта белым атласным платком, завязанным у подбородка. Она шла, потупив глаза, и какая-то задумчивая важность, разлитая во всей фигуре ее, резко и печально отражалась на сладостном контуре детски-нежных и кротких линий лица ее. Что-то странное было в этой неожиданной паре. Старик остановился посреди церкви и поклонился на все четыре стороны, хотя церковь была совершенно пуста; то же сделала и его спутница. Потом он взял ее за руку и повел к большому местному образу богородицы, во имя которой была построена церковь, сиявшему у алтаря ослепительным блеском огней, отражавшихся на горевшей золотом и драгоценными камнями ризе. Церковнослужитель, последний оставшийся в церкви, поклонился старику с уважением; тот кивнул ему головою. Женщина упала ниц перед иконой. Старик взял конец покрова, висевшего у подножия иконы, и накрыл ее голову. Глухое рыдание раздалось в церкви. Ордынов был поражен торжественностью всей этой сцены и с нетерпением ждал ее окончания. Минуты через две женщина подняла голову, и опять яркий свет лампады озарил прелестное лицо ее. Ордынов вздрогнул и ступил шаг вперед. Она уже подала руку старику, и оба тихо пошли из церкви. Слезы кипели в ее темных синих глазах, опушенных длинными, сверкавшими на млечной белизне лица ресницами, и катились по побледневшим щекам. На губах ее мелькала улыбка; но в лице заметны были следы какого-то детского страха и таинственного ужаса. Она робко прижималась к старику, и видно было, что она вся дрожала от волнения. Пораженный, бичуемый каким-то неведомо сладостным и упорным чувством, Ордынов быстро пошел вслед за ними и на церковной паперти перешел им дорогу. Старик поглядел на него неприязненно и сурово; она тоже взглянула на него, но без любопытства и рассеянно, как будто другая, отдаленная мысль занимала ее. Ордынов пошел вслед за ними, сам не понимая своего движения. Уже совершенно смерклось; он шел поодаль. Старик и молодая женщина вошли в большую, широкую улицу, грязную, полную разного промышленного народа, мучных лабазов и постоялых дворов, которая вела прямо к заставе, и повернули из нее в узкий, длинный переулок с длинными заборами по обеим сторонам его, упиравшийся в огромную почерневшую стену четырехэтажного капитального дома, сквозными воротами которого можно было выйти на другую, тоже большую и людную улицу. Они уже подходили к дому; вдруг старик оборотился и с нетерпением взглянул на Ордынова. Молодой человек остановился как вкопанный; ему самому показалось странным его увлечение. Старик оглянулся другой раз, как будто желая увериться, произвела ли действие угроза его, и потом оба, он и молодая женщина, вошли через узкие ворота во двор дома. Ордынов вернулся назад. Он был в самом неприятном расположении духа и досадовал на самого себя, соображая, что потерял день напрасно, напрасно устал и вдобавок кончил глупостью, придав смысл целого приключения происшествию более чем обыкновенному. Как ни досадовал он на себя поутру за свою одичалость, но в инстинкте его было бежать от всего, что могло развлечь, поразить и потрясти его во внешнем, не внутреннем, художественном мире его. Теперь с грустью и с каким-то раскаянием подумал он о своем безмятежном угле; потом напала на него тоска и забота о неразрешенном положении его, о предстоявших хлопотах, и вместе с тем стало досадно, что такая мелочь могла его занимать. Наконец, усталый и не в состоянии связать двух идей, добрел он уже поздно до квартиры своей и с изумлением спохватился, что прошел было, не замечая того, мимо дома, в котором жил. Ошеломленный и покачивая головою на свою рассеянность, он приписал ее усталости и, подымаясь на лестницу, вошел наконец на чердак, в свою комнату. Там он зажег свечу и через минуту образ плачущей женщины ярко поразил его воображение. Так пламенно, так сильно было впечатление, так любовно воспроизвело его сердце эти кроткие, тихие черты лица, потрясенного таинственным умилением и ужасом, облитого слезами восторга или младенческого покаяния, что глаза его помутились и как будто огонь пробежал по всем его членам. Но видение продолжалось недолго. После восторга настало размышление, потом досада, потом какая-то бессильная злость; не раздеваясь, завернулся он в одеяло и бросился на жесткую постель свою... Ордынов проснулся уже довольно поздно утром в раздраженном, робком и подавленном состоянии духа, собрался наскоро, почти насильно стараясь думать о насущных заботах своих, и отправился в сторону, противоположную вчерашнему своему путешествию; наконец он отыскал себе квартиру где-то в светелке у бедного немца, по прозвищу Шпис, жившего с дочерью Тинхен. Шпис, получив задаток, тотчас же снял ярлык, прибитый на воротах и приглашавший наемщиков, похвалил Ордынова за любовь к наукам и обещал сам усердно позаняться с ним. Ордынов сказал, что переедет к вечеру. Оттуда он пошел было домой, но раздумал и поворотил в другую сторону; бодрость воротилась к нему, и он сам мысленно улыбнулся своему любопытству. Дорога в нетерпении показалась ему чрезвычайно длинною; наконец он дошел до церкви, в которой был вчера вечером. Служили обедню. Он выбрал место, с которого мог видеть почти всех молящихся; но тех, которых он искал, не было. После долгого ожидания он вышел краснея. Упорно подавляя в себе какое-то невольное чувство, упрямо и насильно старался он переменить ход мыслей своих. Раздумывая об обыденном, житейском, он вспомнил, что ему пора обедать, и, почувствовав, что действительно голоден, зашел в тот же самый трактир, в котором обедал вчера. Он уже и не помнил после, как вышел оттуда. Долго и бессознательно бродил он по улицам, по людным и безлюдным переулкам и наконец зашел в глушь, где уже не было города и где расстилалось пожелтевшее поле; он очнулся, когда мертвая тишина поразила его новым, давно неведомым ему впечатлением. День был сухой и морозный, какой нередко бывает в петербургском октябре. Неподалеку была изба; возле нее два стога сена; маленькая круторебрая лошаденка, понуря голову, с отвислой губой, стояла без упряжи подле двуколесной таратайки, казалось, об чем-то раздумывая. Дворная собака ворча грызла кость вблизи разбитого колеса, и трехлетний ребенок в одной рубашонке, почесывая свою белую мохнатую голову, с удивлением глядел на зашедшего одинокого горожанина. За избой тянулись поля и огороды. На краю синих небес чернелись леса, а с противоположной стороны находили мутные снежные облака, как будто гоня перед собою стаю перелетных птиц, без крика, одна за другою, пробиравшихся по небу. Всё было тихо и как-то торжественно-грустно, полно какого-то замиравшего, притаившегося ожидания... Ордынов пошел было дальше и дальше; но пустыня только тяготила его. Он повернул назад, в город, из которого вдруг понесся густой гул колоколов, сзывавших к вечернему богослужению, удвоил шаги и через несколько времени опять вошел в храм, так знакомый ему со вчерашнего дня. Незнакомка его была уже там. Она стояла на коленях у самого входа между толпой молившихся. Ордынов протеснился сквозь густую массу нищих, старух в лохмотьях, больных и калек, ожидавших у церковных дверей милостыни, и стал на колени возле незнакомки. Одежда его касалась ее одежды, и он слышал порывистое дыхание, вылетавшее из ее уст, шептавших горячую молитву. Черты лица ее по-прежнему были потрясены чувством беспредельной набожности, и слезы опять катились и сохли на горячих щеках ее, как будто омывая какое-нибудь страшное преступление. В том месте, где стояли они оба, было совершенно темно, и только по временам тусклое пламя лампады, колеблемое ветром, врывавшимся через отворенное узкое стекло окна, озаряло трепетным блеском лицо ее, которого каждая черта врезалась в память юноши, мутила зрение его и глухою, нестерпимою болью надрывала его сердце. Но в этом мучении было свое исступленное упоение. Наконец он не мог выдержать; вся грудь его задрожала и изныла в одно мгновение в неведомо сладостном стремлении, и он, зарыдав, склонился воспаленной головой своей на холодный помост церкви. Он не слыхал и не чувствовал ничего, кроме боли в сердце своем, замиравшем в сладостных муках. Одиночеством ли развилась эта крайняя впечатлительность, обнаженность и незащищенность чувства; приготовлялась ли в томительном, душном и безвыходном безмолвии долгих, бессонных ночей, среди бессознательных стремлений и нетерпеливых потрясений духа, эта порывчатость сердца, готовая наконец разорваться или найти излияние; и так должно было быть ей, как внезапно в знойный, душный день вдруг зачернеет всё небо и гроза разольется дождем и огнем на взалкавшую землю, повиснет перлами дождя на изумрудных ветвях, сомнет траву, поля, прибьет к земле нежные чашечки цветов, чтоб потом, при первых лучах солнца, всё, опять оживая, устремилось, поднялось навстречу ему и торжественно, до неба послало ему свой роскошный, сладостный фимиам, веселясь и радуясь обновленной своей жизни... Но Ордынов не мог бы теперь и подумать, что с ним делается: он едва сознавал себя... Он почти не заметил, как кончилось богослужение, и очнулся, продираясь за своей незнакомкой сквозь сплотившуюся у входа толпу. Порой он встречал ее удивленный и светлый взгляд. Останавливаемая поминутно выходившим народом, она не раз оборачивалась к нему; видно было, как всё сильнее и сильнее росло ее удивление, и вдруг она вся вспыхнула, будто заревом. В эту минуту вдруг из толпы явился опять вчерашний старик и взял ее за руку. Ордынов опять встретил желчный и насмешливый взгляд его, и какая-то странная злоба вдруг стеснила ему сердце. Наконец он потерял их в темноте из вида; тогда, в неестественном усилии, он рванулся вперед и вышел из церкви. Но свежий вечерний воздух не мог освежить его: дыхание спиралось и сдавливалось в его груди, и сердце стало биться медленно и крепко, как будто хотело пробить ему грудь. Наконец он увидел, что действительно потерял своих незнакомцев; ни в улице, ни в переулке их уже не было. Но в голове Ордынова уже явилась мысль, сложился один из тех решительных, странных планов, которые хотя и всегда сумасбродны, но зато почти всегда успевают и выполняются в подобных случаях; назавтра в восемь часов утра он подошел к дому со стороны переулка и вошел на узенький, грязный и нечистый задний дворик, нечто вроде помойной ямы в доме. Дворник, что-то делавший на дворе, приостановился, уперся подбородком на ручку своей лопаты, оглядел Ордынова с ног до головы и спросил его, что ему надо. Дворник был молодой малый, лет двадцати пяти, с чрезвычайно старообразным лицом, сморщенный, маленький, татарин породою. Ищу квартиру, отвечал с нетерпением Ордынов. Которая? спросил дворник с усмешкою. Он смотрел на Ордынова так, как будто знал всё его дело. Нужно от жильцов, отвечал Ордынов. На том дворе нет, отвечал загадочно дворник. А здесь? И здесь нет. Тут дворник принялся за лопату. А может быть, и уступят, сказал Ордынов, давая дворнику гривенник. Татарин взглянул на Ордынова, взял гривенник, потом опять взялся за лопату и после некоторого молчания объявил, что «нет, нету квартира». Но молодой человек уже не слушал его; он шел по гнилым, трясучим доскам, лежавшим в луже, к единственному выходу на этот двор из флигеля дома, черному, нечистому, грязному, казалось, захлебнувшемуся в луже. В нижнем этаже жил бедный гробовщик. Миновав его остроумную мастерскую, Ордынов по полуразломанной, скользкой, винтообразной лестнице поднялся в верхний этаж, ощупал в темноте толстую, неуклюжую дверь, покрытую рогожными лохмотьями, нашел замок и приотворил ее. Он не ошибся. Перед ним стоял ему знакомый старик и пристально, с крайним удивлением смотрел на него. Что тебе? спросил он отрывисто и почти шепотом. Есть квартира?.. спросил Ордынов, почти забыв всё, что хотел сказать. Он увидал из-за плеча старика свою незнакомку. Старик молча стал затворять дверь, вытесняя ею Ордынова. Есть квартира, раздался вдруг ласковый голос молодой женщины. Старик освободил дверь. Мне нужен угол, сказал Ордынов, поспешно входя в комнату и обращаясь к красавице. Но он остановился в изумлении как вкопанный, взглянув на будущих хозяев своих; в глазах его произошла немая, поразительная сцена. Старик был бледен как смерть, как будто готовый лишиться чувств. Он смотрел свинцовым, неподвижным, пронзающим взглядом на женщину. Она тоже побледнела сначала; но потом вся кровь бросилась ей в лицо и глаза ее как-то странно сверкнули. Она повела Ордынова в другую каморку. Вся квартира состояла из одной довольно обширной комнаты, разделенной двумя перегородками на три части; из сеней прямо входили в узенькую, темную прихожую; прямо была дверь за перегородку, очевидно в спальню хозяев. Направо, через прихожую, проходили в комнату, которая отдавалась внаймы. Она была узенькая и тесная, приплюснутая перегородкою к двум низеньким окнам. Всё было загромождено и заставлено необходимыми во всяком житье предметами; было бедно, тесно, но по возможности чисто. Мебель состояла из простого белого стола, двух простых стульев и залавка по обеим сторонам стен. Большой старинный образ с позолоченным венчиком стоял над полкой в углу, и перед ним горела лампада. В отдаваемой комнате, и частию в прихожей, помещалась огромная, неуклюжая русская печь. Ясно было, что троим в в такой квартире нельзя было жить. Они стали уговариваться, но бессвязно и едва понимая друг друга. Ордынов за два шага от нее слышал, как стучало ее сердце; он видел, что она вся дрожала от волнения и как будто от страха. Наконец кое-как сговорились. Молодой человек объявил, что он сейчас переедет, и взглянул на хозяина. Старик стоял в дверях всё еще бледный; но тихая, даже задумчивая улыбка прокрадывалась на губах его. Встретив взгляд Ордынова, он опять нахмурил брови. Есть паспорт? спросил он вдруг громким, отрывистым голосом, отворяя ему дверь в сени. Да! отвечал Ордынов, немного озадаченный. Кто ты таков? Василий Ордынов, дворянин, не служу, по своим делам, отвечал он, подделываясь под тон старика. И я тоже, отвечал старик. Я Илья Мурин, мещанин; довольно с тебя? Ступай... Через час Ордынов уже был на новой квартире, к удивлению своему и своего немца, который уже начинал подозревать, вместе с покорною Тинхен, что навернувшийся жилец обманул его. Ордынов же сам не понимал, как всё это сделалось, да и не хотел понимать...Хозяйка (повесть)
Эту страницу предлагается переименовать.
Пояснение причин и обсуждение - на странице Википедия:К переименованию/22 декабря 2012
. Не снимайте пометку о выставлении на переименование до окончания обсуждения. |
Предыстория
В октябре 1846 года у Достоевского возник замысел нового произведения. К этому времени он окончательно разошёлся с кругом Виссариона Белинского , который только что покинул журнал Андрея Краевского «Отечественные записки » для сотрудничества в преобразованном Николаем Некрасовым и Иваном Панаевым журнале «Современник ». В то время, когда Белинский порывал с Краевским, Достоевский, наоборот, начал сближаться с этим издателем. В 1846 году у Краевского были опубликованы «Двойник » и «Господин Прохарчин ». Все последующие годы, вплоть до отправки на каторгу в 1849 году и после неё Достоевский помещает свои художественные произведения в журнале Краевского. Исключением стали «Роман в девяти письмах », опубликованный Некрасовым в «Современнике», и «Ползунков », напечатанный им же в «Иллюстрированном альманахе».
Месяц спустя Достоевский писал брату по поводу разрыва с журналом «Современник» и сближения с «Отечественными записками»: «…работа для Святого Искусства, работа святая, чистая, в простоте сердца, которое ещё никогда так не дрожало и не двигалось у меня, как теперь перед всеми новыми образами, которые создаются в душе моей» . Творчески счастливая работа над «Хозяйкой», которую Достоевский планировал закончить к январю 1847 года, неожиданно была прервана новым замыслом - романом «Неточка Незванова ». В январе-феврале он с восторгом упоения работой писал Михаилу: «Я пишу мою „Хозяйку“. Уже выходит лучше „Бедных людей“. Это в том же роде. Пером моим водит родник вдохновения, выбивающийся прямо из души. Не так, как в „Прохарчине“, которым я страдал всё лето» . Работа над «Хозяйкой» длилась до осени, пока Достоевский не сообщил брату 9 сентября 1847 года о том, что заканчивает произведение.
Сюжет произведения
Главный герой произведения - «художник в науке», по определению Достоевского, Василий Ордынов, получивший некоторое наследство, направляет свои силы на сочинение труда по истории церкви. Для этого он сознательно уединился от людей с тем, чтобы создать свою собственную неповторимую научную «систему». Из контекста произведения становится ясно, что такая «система» могла подразумевать под собой новую концепцию на базе утопического социализма . По ходу произведения Ордынов переживает сложные драматические события, которые приводят его к идейному кризису, в результате которого он отказывается от своей первоначальной «системы», но «не построив ничего на развалинах», «испросил исцеления у Бога» .
Ордынов, пребывающий в области отвлечённых «химер» и мечтаний, вынужден столкнуться с инфернальной личностью «колдуна» Мурина - в настоящем старика-старообрядца , а в прошлом, возможно, «удалого разбойника» и «душегуба». Под влиянием старика-начётчика находится молодая красавица Катерина, которую Ордынов пытается освободить из-под власти Мурина. Борьба Ордынова с Муриным за влияние над Катериной имеет некое символическое значение: по мнению комментаторов Достоевского, образ хозяйки-Катерины становится у Достоевского символом «национальной стихии, народной души, страдающей под мрачной властью прошлого», отображённого в образе «колдуна»-старообрядца. Но всё, что Ордынов может противопоставить Мурину, это его любовь к Катерине, и силой своей любви он и борется со злой волей таинственного старика . Катерина, находясь под гипнотическим влиянием Мурина, не спешит освободится «от своего тягостного и одновременно сладостного плена» .
Критика произведения
Сама повесть максимально насыщена новыми для Достоевского видениями, снами, галлюцинациями, бредом героя, фантастическим переплетением реального и химерического. Здесь возникло принципиально новое явление - «образ идеи», а его герои-«мечтатели» отныне будут мыслить не обычными идеями, а «образами идей»: Версилов, Иван Карамазов .
Достоевский и романтизм
Появление персонажа-«мечтателя» сближало повесть с романтической традицией , имевшей подобных персонажей в произведениях Александра Вельтмана , Михаила Погодина , Николая Гоголя («Невский проспект »), Владимира Одоевского , Николая Полевого , Михаила Воскресенского («Мечтатель»), Жорж Санд , Гофмана . Оно позволяло автору сократить дистанцию между главным героем (прежде это был чиновник), своим собственным духовным миром и духовным миром близких ему по романтическому умонастроению молодых людей. Михаил Алексеев обратил внимание как на возможный прообраз Ордынова на друга юности Достоевского - И. Н. Шидловского. Другие исследователи (В. Л. Комарович) не исключают автобиографичности этого персонажа .
Влияние романтизма сказалось не только на образе героя-мечтателя, но и в целом на сюжетном построении произведения. А. Г. Цейтлин находит некоторое сходство эпизодов с повестью М. П. Погодина «Суженый». Виктор Виноградов усматривает следы влияния «Отрывка из неоконченной повести» («Штосс») Михаила Лермонтова в переплетении типичной петербургской «физиологии » с элементами гофмановского повествования. Коллизии взаимоотношений Ордынова, Мурина и Катерины также могли быть навеяны Гофманом, Томасом Де Квинси , русскими романтиками.
Исключительное значение на формирование образа Катерины (включая имя) сыграла «Страшная месть » Гоголя. Гоголевская героиня была жертвой отца-колдуна, мрачного средневекового изменника. Достоевский приближает свою Катерину к современности. Позднее женский образ инфернальной, демонической Катерины будет неоднократно появляться на страницах различных произведений писателя. Влияние «Страшной мести» проявилось в речевых характеристиках Катерины, отмеченных воздействием фольклорной среды.
Образ Мурина легко угадывается в жизнеописании Моисея Мурина , бывшего атамана разбойничьей шайки, взятого из «Жития преподобного отца нашего Моисея Мурина» («Книга житий святых», М., 1840 г.).
Постановки на сцене
Примечания
Хозяйка в Викицитатнике | |
в Викитеке |
- Ф. М. Достоевский Хозяйка. - Полное собрание сочинений в 30 томах. - Л. : Наука, 1972. - Т. 1. - С. 264-320. - 519 с. - 200 000 экз.
- Г. М. Фридлендер . Примечания. «Господин Прохарчин» // Ф. М. Достоевский . Собрание сочинений в пятнадцати томах. - Л. : Наука , 1989. - Т. 1. Повести и рассказы 1846-1847. - С. 458-461. - 500 000 экз. - ISBN 5-02-027899-8
- Ф. М. Достоевский Письмо M. M. Достоевскому от 26 ноября 1846 года // Собрание сочинений в пятнадцати томах. - СПб. : Наука , 1996. - Т. 15. Письма 1834-1881. - С. 66-67. - 18 000 экз. - ISBN 5-02-028-255-3
- Ф. М. Достоевский Письмо M. M. Достоевскому . Январь-февраль 1847 года // Собрание сочинений в пятнадцати томах. - СПб. : Наука , 1996. - Т. 15. Письма 1834-1881. - С. 69-72. - 18 000 экз. - ISBN 5-02-028-255-3
- Егоренкова Г. И. Путь к великим романам // Достоевский Ф. М. : Бедные люди; Двойник; Хозяйка; Игрок. - Горький: Волго-Вятское книжное издательство, 1983. - С. 425.
- В. Г. Белинский Полное собрание сочинений. - М ., 1956. - Т. 12. - С. 430.
- В. Г. Белинский Полное собрание сочинений. - М ., 1956. - Т. 12. - С. 421.
- В. Г. Белинский Полное собрание сочинений. - М ., 1956. - Т. 12. - С. 467.
- Русское слово. 1859. № 5. Отд. 2. С. 22
См. также
Фёдор Михайлович Достоевский | ||
---|---|---|
Романы | Бедные люди Униженные и оскорблённые Преступление и наказание Игрок Идиот Бесы Подросток Братья Карамазовы | |
Повести и рассказы | Двойник | Записки из Мёртвого дома | Как опасно предаваться честолюбивым снам | |
«Хозяйка» - повесть Достоевского, созданная в 1847 году. Впервые была опубликована в журнале "Отечественные записки".
Краткое содержание «Хозяйки» Достоевского
Главный герой «Хозяйки» — молодой человек по имени Василий Ордынов. Он сирота. Он уже закончил университет, но у него нет желания поступать на службу, а потому он тратит небольшое наследство. Если жить экономно, его должно хватить на три года, и Ордынов работы не ищет. Он снимает угол на мансарде у вдовой чиновницы и почти ни с кем не водит знакомства. Он только читает и кое-что пишет.
Однако вдова вдруг уезжает в деревню, и Ордынов вынужден искать новое жилье. В сумерках он бродит по улицам Петербурга. На Ордынова, который до той поры жил, не имея касательства до другой жизни, этот другой мир производит сильнейшее впечатление, и он бродит по городу, словно лунатик.
Однажды вечером он заходит в церковь, где примечает странного старика с молодой женщиной, он идет вслед за ними... Дело кончается тем, что он снимает угол в их крохотном жилище и переезжает туда.
По какой-то неведомой причине Ордынов испытывает по отношению к этому старику по фамилии Мурин враждебное чувство, и ему хочется «спасти» его молодую жену по имени Катерина (Мурин утверждает, что она его дочь и у нее не все порядке с головой). Между Ордыновым и Катериной возникает странное, призрачное любовное чувство, а между Муриным и Ордыновым пробегает искра вражды. В конце концов Мурин обращается к Ярославу Ильичу, начальнику местной полицейской части, и просит его, чтобы он помог ему избавиться от жильца. Ярослав Ильич оказывается давнишним приятелем Ордынова. Тот прислушивается к увещеваниям своего знакомого, съезжает с квартиры и поселяется у одного немца, у которого он хотел снять комнату еще до встречи с Муриным и его женой. Если говорить о сюжете, то это всё.
Анализ «Хозяйки» Достоевского
Сюжет простой, но в нем есть многое из того, что помогает нам понять Достоевского.
Текст «Хозяйки» как бы построен в двух разных модальностях. Поиски Ордыновым жилья, все, что связано с его первой квартирой у чиновницы, его знакомство с немцем, взаимоотношения с Ярославом Ильичем — все это понятно любому читателю, здесь излагаются простые бытовые факты, которые находят под собой житейские основания. Но вот болезненные и странные фантазии и чувства остаются без толкования, автор заставляет читателя недоумевать и как бы игнорирует его — фантазии и чувства Ордынова остаются необъясненными.
В тексте «Хозяйки» описания эмоциональных состояний, окрашенные в необычайные тона, встречаются на каждом шагу. И тут читателя одолевает недоумение, он в затруднении — как ему отнестись к ним. Да и не только к ним. Можно ли определить чувство, которое возникает между Катериной и Ордыновым, как обычную любовь? Мы не знаем. Здесь отсутствует конкретика свойственного молодым людям чувственного влечения, одно за другим следуют сумбурные признания в любви, все наполнено какой-то мечтательной иллюзорностью.
Прочтя «Бедных людей», Белинский оценил талант Достоевского и сообщил миру о его писательском даре, но «Хозяйка» поставила его в тупик: «Не только мысль, даже смысл этой, должно быть, очень интересной повести остается и останется тайной для нашего разумения, пока автор не издаст необходимых пояснений и толкований на эту дивную загадку его причудливой фантазии» («Взгляд на русскую литературу 1847 года»).
Многие читатели, вероятно, согласятся с этими желчными словами. Однако «дивная загадка его причудливой фантазии» составляет плоть этого произведения. Без этого от «Хозяйки» останется лишь «кожа»: простенький рассказ о том, как молодой человек переехал в Петербурге с одной квартиры на другую.
Уже относительно «Двойника» Белинский отзывался жестко, отмечая, что в «Двойнике» «есть существенный недостаток. Это его “фантастический колорит”». «Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в литературе, и находиться в заведовании врачей, а не поэтов» («Взгляд на русскую литературу 1846 года»).
Из критики Белинского следует, что «дивная загадка его причудливой фантазии» была проявлена не только в «Хозяйке». Именно «фантастическое» и то, что находится «в домах умалишенных», были свойственны произведениям Достоевского с самого начала. Это коренные свойства его литературы.
Фантасмагорическими ощущениями, которые испытывает Ордынов, изобилует и поздний Достоевский. Свидригайлова из «Преступления и наказания», Ставрогина из «Бесов» преследует страшное ощущение черной жидкости, сочащейся из тела, их одолевает ужас смерти. Это соответствует ощущению Ордынова, что он проваливается в бездонную тьму.
«Невыносимое, уничтожающее счастье» Ордынова находит соответствие в том ощущении счастья, о котором говорят Мышкин из «Идиота» и Кириллов из «Бесов». Ордынов видит, как в мгновение ока воздвигаются громады видений, и это видение, когда «снится наяву неведомое грядущее», непосредственно перекликается с видениями Апокалипсиса, которые посещают Версилова из «Подростка» и некоторых других персонажей.
Для романов, написанных после «Преступления и наказания», свойственно одинаковое отношение к смешиваемым в одной модальности «внешним» фактам и специфическим «фактам»» душевного опыта персонажей. При этом видно, что зона внутреннего опыта все время расширяется. Таков был метод раскрытия человека Достоевским — метод, который не допускал последователей.
Белинский с раздражением писал о «Хозяйке» как о произведении непонятном, но вот Ницше думал совсем по-другому. В 1887 г. в руки Ницше случайно попал французский перевод «Хозяйки», и он ощутил сильное чувство «родства». Для Ницше это было первое знакомство с Достоевским, после прочтения «Хозяйки» он окунулся в его литературу с головой и даже говорил, что знакомство с Достоевским «было самой большой удачей в моей жизни».
Болезненность Достоевского и соответствующее ей восприятие, составлявшие основу творчества писателя, были присущи и Ницше, но «Хозяйка»» послужила самым подходящим произведением для актуализации сходной картины мира. Способ выражения внутреннего мира не был заимствован Достоевским из чужих книг. Его пугающая непознанность являлась продуктом его собственного опыта.
В то время Достоевскому было двадцать шесть лет, его родители уже умерли, он жил на съемной квартире в Петербурге один, вдали от старшего брата — единственного человека, с кем он мог поговорить по душам. Достоевский вел очень уединенную и стесненную жизнь — крошечное наследство и литературные гонорары, которые он имел обыкновение забирать вперед — вот всё, на что он мог рассчитывать. Он читал книги и писал книги, день и ночь поменялись у него местами. У него не было друга, который мог бы принимать на себя его множественные страхи, выслушивать бесконечные фантазии. Была ли это депрессия или что-то в том же роде, но у него развилась «болезнь нервов», сопровождавшаяся видениями и дурными предчувствиями. Он лечился, но лечение не принесло облегчения. Болезнь Достоевского сопровождалась «страхом смерти».
Как я уже писал выше, герой рассказа «Господин Прохарчин» умирает, но, будучи мертвым, произносит странную фразу о том, что он еще воскреснет. Видимо, Достоевский не мог удержаться от искушения поведать о том, что он сам впадал в нечто, похожее на летаргический сон. Когда Ставрогин из «Бесов» впадает в отвратительное состояние бесчувственности, это тоже, по всей вероятности, является отражением опыта самого автора. Больной Достоевский смотрелся в зеркало интроспекции и с успехом использовал свое болезненное восприятие в писательских целях. Поскольку такой метод предполагает не искусственное выстраивание текста, а непосредственность, для здоровых людей это оказывалось загадкой. Однако именно в этом «незнании», в природной болезненности восприятия заключен секрет: Достоевский — не работающий по инструкции таксидермист, а потому сработанные им чучела птиц оживают и поднимаются в небеса.
В «Хозяйке» есть то, что позволяет лучше понять философию ее автора. В пору молодости Достоевского, в России 40-х годов XIX века, среди чуткой образованной молодежи получили распространение пришедшие с Запада филантропические идеи о мировой гармонии, о справедливости и носили характер новой религии. Достоевский тоже глубоко прочувствовал эти филантропические идеи — философию социализма — как новое христианство.
Этот «социализм» провозглашал и масштабную феминистскую программу: человечество — это содружество любящих друг друга братьев и сестер; союз мужа и жены — ограниченность и потому должен исчезнуть; вместо мужа и жены будут любящие друг друга мужчины и женщины, однако в настоящее время прекрасные и добрые женщины являются жертвами общества; этих женщин следует спасти.
Философия феминизма проглядывает уже в самом названии «Хозяйки». В будущем идеальном мире эта добрая хозяйка будет приветствовать многих мужчин и женщин в качестве «гостей». Аркадий из «Слабого сердца», написанного три месяца спустя после «Хозяйки», называет свою невесту тоже «хозяйкой», исходя из той же самой логики.
Не один Достоевский был опьянен иллюзорным «социалистическим» учением, согласно которому братско-сестринская любовь согреет мир в своих объятиях. В Петербурге существовало несколько кружков, в которых юноши исповедовали «социализм». Главным таким кружком, объединившим несколько десятков молодых людей, руководил М. В. Петрашевский. Там были и такие люди, как М.Е. Салтыков-Щедрин и Н.Я. Данилевский, которые впоследствии оставили глубокий след в истории российской интеллигенции.
Однако и Петрашевский, и Щедрин, и другие члены кружка не могли не отдавать себе отчета в том, что «социализм», который они почитали за истину, слишком далек от жизни, слишком фантастичен. А потому они стали все больше склоняться к «реализму». Таково было веление времени. Из «мечтательной» интеллигенции 40-х годов был совершен переход к более прагматичной и реалистичной интеллигенции 60-х. Достоевскому были глубоко антипатичны и «реализм», и развившийся на его основе «политический социализм», он до конца оставался верен сороковым годам и «социализму как новому христианству». В какой-то мере Достоевский разочаровался в иллюзиях грядущего прекрасного мира братства, но окончательно избавиться от них он все-таки не смог.
Исследователь творчества Достоевского, А. Л. Бём еще полвека назад утверждал, что любовь Ордынова и Катерины есть проекция преклонения перед «материнством» (А. Л. Бём. «Драматизация бреда — “Хозяйка” Достоевского»). Восхищение «социализмом как новым христианством», которое сопутствовало Достоевскому всю его жизнь, имеет те же самые корни, что и восхищение материнством.
Похоже, А. Л. Бём был прав. Вера Достоевского в «социализм» была вызвана не интеллектуальным выбором определенной идеологии, а его внутренними эмоциональными потребностями. И потому он был похож на «алкоголика»: осознавая свое опьянение мечтой о прекрасном мире любви и братства, он, однако, не в состоянии отказаться от «наркотика». Если же искать еще более глубокие корни увлечения Достоевского «социализмом», то следует вспомнить об упомянутом мной состоянии «временной смерти».
Всю свою жизнь Достоевский мучился от болезненного отчаяния-одиночества и страха смерти, затаившихся в его теле. Ощущение успокоительной гармонии, проистекавшее из мечты о «социализме-христианстве», помогало ему унять боль. Воспоминание о «хозяйке» Катерине, которая с первого взгляда тут же постигала все твое сердце и посылала тебе теплые флюиды сочувствия, служили писателю еще одним средством врачевания души. Идея «социализма-христианства» реализовалась для него в этом конкретном образе.
В сознании Достоевского идеи были неразрывным образом связаны с эмоциональной стороной его жизни. Дважды два равняется четыре — такая «истина», воспринимающая космос как движение неорганической материи по направлению к смерти, была отвратительна Достоевскому и повергала его в ужас.
Небольшая повесть "Хозяйка", написаная 26-летним Достоевским, мне видится стартовой площадкой к "прыжку титана", квинтэссенцией всего, что в дальнейшем Фёдор Михайлович дозированно ещё прольёт на наши умы и души.
Прежде всего, это – ставшая знаменитой нездоровая, чрезмерная экзальтированность главных персонажей, у которых постоянно "судорожная дрожь пробегала по всему телу", которые постоянно "рыдают", у которых "слёзы кипят" и "катятся" одновременно с "блуждающей улыбкой" на губах, у которых "в глазах лихорадочный блеск " или они "красны, как угли", а на лице "мертвенная синева".
разбитый, обессиленный восторгом, упал на колени. Рыдания судорожно, с болью прорвались наконец из груди его, и пробившийся прямо из сердца голос задрожал, как струна, от всей полноты неведомого восторга и блаженства
Это Главный герой – Ордынцев - знакомый всем типичный персонаж Достоевского, предтеча плеяды молодых интеллегентов-мечтателей, которые будут постоянно балансировать на грани фантазий, снов и реальности, подпитываясь собственным воображением, мистифицируя себя и превращая собственную жизнь в истерию.
Как не вспомнить здесь М.Климову, сказавшую, что
Достоевский -- это очень сильнодействующее средство; я бы отнесла его к психотропным препаратам, типа циклодола, вызывающего глюки: если читать его регулярно с самого детства, то психика у тебя сформируется определенным образом, и потом выправить ее будет очень сложно, практически невозможно. Поэтому читать Достоевского нужно точно так же, как применять сильнодействующие препараты – небольшими дозами и крайне осторожно.
Особенно внимательно я бы отнеслась к преподаванию Достоевского в школах: может, там его изучать рановато? В вузах – другое дело. Ведь не проходят же в школах маркиза де Сада, к примеру, хотя этот писатель, по сути, гораздо более безобиден.
Повесть, и в самом деле, погружает в особый опасный мир, то ли реальности, то ли мистификаций главного героя, где он сам не понимает, что явь, что сон, где любовь, а где наваждение, где истина, а где ложь, где осознанное, а где навязанное извне. Здесь есть атмосфера Петербурга и его типичные обитатели. Здесь есть убийства: реальные, предполагаемые и неудавшиеся. Здесь есть предательства и предполагаемый инцест. Здесь есть развившаяся впоследствие тема богоискательства. Здесь есть безисходность и потеря смысла бытия.
Но есть в "Хозяйке" и нечто уникальное: сказочно-фольклорное, передающееся в исповедальных речах героини Катерины, периодически впадающей в транс; налёт былинности и мистики в образе старика-раскольника-злодея, мужа-отца героини – его подчиняющая харизма.
Очень психологически насыщенное для столь малого объёма произведение.
Спасибо s-ruchkina за напоминание об этой повести.
Достоевский Федор Михайлович
Федор Михайлович Достоевский
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Ордынов решился наконец переменить квартиру. Хозяйка его, очень бедная пожилая вдова и чиновница, у которой он нанимал помещение, по непредвиденным обстоятельствам уехала из Петербурга куда-то в глушь, к родственникам, не дождавшись первого числа, - срока найма своего. Молодой человек, доживая срочное время, с сожалением думал о старом угле и досадовал на то, что приходилось оставить его: он был беден, а квартира была дорога. На другой же день после отъезда хозяйки он взял фуражку и пошел бродить по петербургским переулкам, высматривая все ярлычки, прибитые к воротам домов, и выбирая дом почернее, полюднее и капитальнее, в котором всего удобнее было найти требуемый угол у каких-нибудь бедных жильцов.
Он уже долго искал, весьма прилежно, но скоро новые, почти незнакомые ощущения посетили его. Сначала рассеянно и небрежно, потом со вниманием, наконец с сильным любопытством стал он смотреть кругом себя. Толпа и уличная жизнь, шум, движение, новость предметов, новость положения - вся эта мелочная жизнь и обыденная дребедень, так давно наскучившая деловому и занятому петербургскому человеку, бесплодно, но хлопотливо всю жизнь свою отыскивающему средств умириться, стихнуть и успокоиться где-нибудь в теплом гнезде, добытом трудом, по"том и разными другими средствами, - вся эта пошлая проза и скука возбудила в нем, напротив, какое-то тихо-радостное, светлое ощущение. Бледные щеки его стали покрываться легким румянцем, глаза заблестели как будто новой надеждой, и он с жадностью, широко стал вдыхать в себя холодный, свежий воздух. Ему сделалось необыкновенно легко.
Он всегда вел жизнь тихую, совершенно уединенную. Года три назад, получив свою ученую степень и став по возможности свободным, он пошел к одному старичку, которого доселе знал понаслышке, и долго ждал, покамест ливрейный камердинер согласился доложить о нем в другой раз. Потом он вошел в высокую, темную и пустынную залу, крайне скучную, как еще бывает в старинных, уцелевших от времени фамильных, барских домах, и увидел в ней старичка, увешанного орденами и украшенного сединой, друга и сослуживца его отца и опекуна своего. Старичок вручил ему щепоточку денег. Сумма оказалась очень ничтожною; это был остаток проданного с молотка за долги прадедовского наследия. Ордынов равнодушно вступил во владение, навсегда откланялся опекуну своему и вышел на улицу. Вечер был осенний, холодный и мрачный; молодой человек был задумчив, и какая-то бессознательная грусть надрывала его сердце. В глазах его был огонь; он чувствовал лихорадку, озноб и жар попеременно. Он рассчитал дорогою, что может прожить своими средствами года два-три, даже с голодом пополам и четыре. Смерклось, накрапывал дождь. Он сторговал первый встречный угол и через час переехал. Там он как будто заперся в монастырь, как будто отрешился от света. Через два года он одичал совершенно.
Он одичал, не замечая того; ему покамест и в голову не приходило, что есть другая жизнь - шумная, гремящая, вечно волнующаяся, вечно меняющаяся, вечно зовущая и всегда, рано ли, поздно ли, неизбежная. Он, правда, не мог не слыхать о ней, но не знал и не искал ее никогда. С самого детства он жил исключительно; теперь эта исключительность определилась. Его пожирала страсть самая глубокая, самая ненасытимая, истощающая всю жизнь человека и не выделяющая таким существам, как Ордынов, ни одного угла в сфере другой, практической, житейской деятельности. Эта страсть была - наука. Она снедала покамест его молодость, медленным, упоительным ядом отравляла ночной покой, отнимала у него здоровую пищу и свежий воздух, которого никогда не бывало в его душном углу, и Ордынов в упоении страсти своей не хотел замечать того. Он был молод и покамест не требовал бо"льшего. Страсть сделала его младенцем для внешней жизни и уже навсегда неспособным заставить посторониться иных добрых людей, когда придет к тому надобность, чтоб отмежевать себе между них хоть какой-нибудь угол. Наука иных ловких людей капитал в руках; страсть Ордынова была обращенным на него же оружием.
В нем было более бессознательного влечения, нежели логически отчетливой причины учиться и знать, как и во всякой другой, даже самой мелкой деятельности, доселе его занимавшей. Еще в детских летах он прослыл чудаком и был непохож на товарищей. Родителей он не знал; от товарищей за свой странный, нелюдимый характер терпел он бесчеловечность и грубость, отчего сделался действительно нелюдим и угрюм и мало-помалу ударился в исключительность. Но в уединенных занятиях его никогда, даже и теперь, не было порядка и определенной системы; теперь был один только первый восторг, первый жар, первая горячка художника. Он сам создавал себе систему; она выживалась в нем годами, и в душе его уже мало-помалу восставал еще темный, неясный, но как-то дивно-отрадный образ идеи, воплощенной в новую, просветленную форму, и эта форма просилась из души его, терзая эту душу; он еще робко чувствовал оригинальность, истину и самобытность ее: творчество уже сказывалось силам его; оно формировалось и крепло. Но срок воплощения и создания был еще далек, может быть, очень далек, может быть, совсем невозможен!
Теперь он ходил по улицам, как отчужденный, как отшельник, внезапно вышедший из своей немой пустыни в шумный и гремящий город. Все ему казалось ново и странно. Но он до того был чужд тому миру, который кипел и грохотал кругом него, что даже не подумал удивиться своему странному ощущению. Он как будто не замечал своего дикарства; напротив, в нем родилось какое-то радостное чувство, какое-то охмеление, как у голодного, которому после долгого поста дали пить и есть; хотя, конечно, странно было, что такая мелочная новость положения, как перемена квартиры, могла отуманить и взволновать петербургского жителя, хотя б и Ордынова; но правда и то, что ему до сих пор почти ни разу не случалось выходить по делам.
Все более и более ему нравилось бродить по улицам. Он глазел на все, как фланер1.
Но и теперь, верный своей всегдашней настроенности, он читал в ярко раскрывавшейся перед ним картине, как в книге между строк. Все поражало его; он не терял ни одного впечатления и мыслящим взглядом смотрел на лица ходящих людей, всматривался в физиономию всего окружающего, любовно вслушивался в речь народную, как будто поверяя на всем свои заключения, родившиеся в тиши уединенных ночей. Часто какая-нибудь мелочь поражала его, рождала идею, и ему впервые стало досадно за то, что он так заживо погреб себя в своей келье. Здесь все шло скорее; пульс его был полон и быстр, ум, подавленный одиночеством, изощряемый и возвышаемый лишь напряженною, экзальтированной деятельностью, работал теперь скоро, покойно и смело. К тому же ему как-то бессознательно хотелось втеснить как-нибудь и себя в эту для него чуждую жизнь, которую он доселе знал, или, лучше сказать, только верно предчувствовал инстинктом художника. Сердце его невольно забилось тоскою любви и сочувствия. Он внимательнее вглядывался в людей, мимо него проходивших; но люди были чужие, озабоченные и задумчивые... И мало-помалу беспечность Ордынова стала невольно упадать; действительность уже подавляла его, вселяла в него какой-то невольный страх уважения. Он стал уставать от наплыва новых впечатлений, доселе ему неведомых, как больной, который радостно встал в первый раз с болезненного одра своего и упал, изнеможенный светом, блеском, вихрем жизни, шумом и пестротою пролетавшей мимо него толпы, отуманенный, закруженный движением. Ему стало тоскливо и грустно. Он начал бояться за всю свою жизнь, за всю свою деятельность и даже за будущность. Новая мысль убивала покой его. Ему вдруг пришло в голову, что всю жизнь свою он был одинок, что никто не любил его, да и ему никого не удавалось любить. Иные из прохожих, с которыми он случайно вступал в разговоры в начале прогулки, смотрели на него грубо и странно. Он видел, что его принимали за сумасшедшего или за оригинальнейшего чудака, что, впрочем, было совсем справедливо. Он вспомнил, что и всегда всем было как-то тяжело в его присутствии, что еще и в детстве все бежали его за его задумчивый, упорный характер, что тяжело, подавленно и неприметно другим проявлялось его сочувствие, которое было в нем, но в котором как-то никогда не было приметно нравственного равенства, что мучило его еще ребенком, когда он никак не походил на других детей, своих сверстников. Теперь он вспомнил и сообразил, что и всегда, во всякое время, все оставляли и обходили его.