Все нормально. Для русского поэта - нормально: «Знакомьтесь. Он умер». Он умер три года назад. И надо бы написать про этот вечер. Про воспоминания друзей и бывшей жены, про выступления причастных к открытию (скорее, к приоткрытию), процитировать стихи. А мне - никак.

Я лет десять живу с непонятной уверенностью (самоуверенностью), что Геннадия Кононова знаю. Знаю, что он поэт далеко не «регионального значения». Уверена, что читала его. Могу и поправиться: читала мало, но чту. От того и странно, что кто-то не знает… Его творчество, между прочим, при жизни в институтах изучалось. Вернее, в институте: это было в прошлом веке, году в одна тыща девятьсот девяносто седьмом (а может, и в восьмом). На факультете русского языка и литературы Псковского государственного педагогического института студенты изучали стихи Геннадия Кононова. Вернее, стихотворение.

Геннадий Кононов

Есть такая дисциплина - лингвистический анализ текста. Студенты страшно любят сокращения. Значатся у них в клеточках расписания ИГРЯ - это историческая грамматика русского языка, ИРЛЯ - история русского литературного языка, современный русский язык - вообще что-то неприличное. А лингвистический анализ текста - это ЛАТ. Лингвистически анализировать тексты нас учил Вадим (Константинович) Андреев. И на первом же занятии показал, как это делается, на примере стихотворения Геннадия Кононова. Вернее, текста. Как выяснилось на вечере памяти поэта, свои стихи он предпочитал называть текстами. Текст был про осень. И я его не помню. Интонацию помню, помню, что он был тяжелый (ощутимый такой, как ощутима тяжесть предмета в руке) и жаркий до головной боли. Может, вот это тихое помешательство, когда, глядя в никуда и прищелкивая пальцами, пытаясь ухватить за хвост хотя бы ту интонацию, выстукиваешь: «та-та та-та-та та-та та-та» - может, вот это всё и есть признак настоящей поэзии? Которая где-то в тебе самосохранилась, несмотря на самый подробнейший анализ?

Текст был про осень… Геннадий Кононов написал две тысячи стихов и 18 повестей. Родился он осенью (30 сентября 1959 года), поэтому осень любил бескорыстно, по праву и воле рождения, не выбирая. Сколько из двух тысяч стихов - про осень?.. Я, наверное, никогда не найду тот текст, дающий право удивляться: «Неизвестный поэт? Он очень даже известный». Правда, Вадим (Константинович) Андреев на институтских вечерах иногда пел песни, тексты были Геннадия Кононова. И никогда не забывал упомянуть об авторе стихов. Очень коротко: поэт, живет в Пыталово, мой друг.

Теперь - жил в Пыталово, умер в Пыталово. В этом мученически произносимом Пыталово, на границе с Латвией. Ему нравилось. А мы препарировали его текст, конвертировали его в ЛАТ. Нам нравилось.

* * *

«Не даю никому ни по роже, ни в долг, ни советов.
И не знаю, к чему бы я мог относиться всерьез.
Жизнь была так длинна, я в ней выслушал сотни ответов,
Но любил только тех в ней, кто грамотно ставил вопрос».

Геннадий Владимирович Кононов родился 30 сентября 1959 года. Окончил Псковский педагогический институт, факультет русского языка и литературы. Большую часть жизни проработал преподавателем русского языка и литературы. Умер 22 июня 2004 года.

Стихи Геннадия Кононова были опубликованы в литературных журналах «Юность», «Москва», «Русская провинция», «Литературная учеба», в альманахах «Истоки», «Третье дыхание», «Предлог», «Приют неизвестных поэтов, «Скобари» и др., в газетах «Литературная Россия», «Трибуна».

Не член Союза писателей - у него не было издано ни одной книги. Сейчас надо, очень надо издать. Друзья ищут спонсоров. Стихи Геннадия Кононова можно прочитать в Интернете. И немного - в «Псковской губернии» .

1 См. С. Сидоров. «Блаженны ищущие…» // «ПГ», № 37 (207) от 6-12 октября 2004 г.

был певцом ушедшего XX века, озвучившим чувства и мысли людей, выросших из старой системы ценностей, а новую так еще не успевших создать, обрести. Как-то плохо жить не хотелось, а хорошо - не получалось. И кто в этом виноват?

Как неприкаянные дети, мы метались в межвременье, пытаясь определиться, ради чего жить и что же существенно для человеческой души?

Вроде бы все существенно, в то же время стало возможным от всего отречься. Легко поменять семью, дом, родину, любовь, идеи.

Реально на течение событий стали влиять не чувства и идеалы, а расчет, деньги и способы их заработать. И очевидного врага как бы уже и не было, а жизнь светлее не становилась.

Вот эту неприкаянность, вышелушенность и смог передать поэтическим образами и аллегориями.

Куда стремится человек, не знающий, куда идти? Да топчется на месте или просит Бога о конечном исходе - возвращении Туда, Откуда явлен на землю, как в притче про осла, который ходит по кругу, вращая жернов, но не перемещаясь по-сути.

И что есть суть движения на земле?..

Чувствовал ли, понимал ли сам Геннадий так глубоко природу вещей, о которой говорил и писал?

Мне кажется, что на подсознательном уровне ему был дан некий камертон искренности и фальши мира. И там, где он угадывал тон, - стихи пронзительно емкие, мудрые, вечные. А где привносил свою осмысленную линию, свой психофизический бунт - там слышится явный вызов Создателю, протест, отрицание жизни на земле со всеми ее дарами и неиспользованными возможностями. Именно за этот бунт иногда настороженно принимают творчество Кононова.

Вот опять короткий и зябкий псковский сентябрь..., в квартирах сыро, в кошельках пусто, в душах озноб - не согреться и не успокоиться. Последний день сентября - день рождения, а теперь памяти Геннадия Кононова. Потерянно встречаю, хотя дата ничего уже не меняет в душе моей. Теперь каждый день стал 30 сентября и 22 июня одновременно. Может, и у других так?

Нынче ему исполнилось бы 50 лет.

Прошлый сентябрь показал, что отношение к поэту законсервировалось в сердцах отдельных людей, знавших и друживших с поэтом, и особенно консолидироваться и делиться своими чувствами мы не горазды.

В течение предшествующего и текущего года нам, его близким и друзьям, все реже доводилось пересекаться в разных сочетаниях.

Последняя встреча состоялась накануне Дня России, в Центральной городской библиотеке Пскова, в поэтическом клубе «Лира», во время презентации первого большого сборника стихов Геннадия Кононова «На русских путях».

Но презентацией книги эта встреча называлась несколько условно. Псковское издательство «Логос» безжалостно задерживает выпуск книги, хотя реально она должна была увидеть свет в еще в начале года.

Для литературной встречи издательство выдало всего 15 экземпляров, которых, само собой, всем желающим не хватило. Согласно последним обещаниям редакции, выход всего тиража, а это 500 экземпляров, ожидался в августе…

Сборник очень сложно пробивал себе дорогу. Деньги на него собирались всем миром пять лет. К великой радости удалось найти издательство, где это оказалось нам по средствам. Однако, в издательстве «падали» компьютеры, терялась информация, уходили редакторы. Навалился экономический кризис, который тоже внес свою лепту в задержку выхода книги. Порой казалось, что в этой череде случайностей прослеживается какая-то заколдованность или наговор.

И вот сборник увидел свет, долгожданное детище. Но сблизило ли нас, близких друзей Геннадия Кононова, это событие?..

По слову поэта, мы по-прежнему встречаемся, « на горьком молчаливом пиру ...» (Г.К .), все те, кто хотел вобрать в себя больше, чем получилось.

Мы знаем о существовании друг друга без слов, одними вибрациями души, взглядов, мыслечувств.

Хоть видимся реже, мы все рядом, в одном объятии, распахнуты друг для друга, и постучись ко мне любой, хоть под самый рассвет - я подскочу и накрою стол и душу. Но не стучатся…

Мало вспышек, редки наши встречи... Так ведь, чтобы потратить, надо прежде накопить: сил, новостей, чувств. А коли мы востребованы своей рутиной доверху более, чем полетом души - свободных радикалов на качественное общение не так много. Так чем же отравлены наши дни?

А все тем же - междоусобицами, гонором, самолюбием, амбициями…

Но чем больше времени отделяет нас от Геннадия, тем больнее рвут душу его стихи и мысли, и обнаженное отчаяние, как боль зубовная, как призыв бережно обращаться с тем, что вокруг, ибо все преходяще...

***
Темнеет роща,
видима едва.
Мягка на ощупь
ночи синева,
и дом окутан
теплой и живой
Новозаветной
этой синевой.
Струятся воды.
Мир природы прост.
Дай рюмке отдых,
слушай шепот звезд.
Речушки норма,
логика куста
точнее формул
Будды и Христа.
И не мешает воссоединить
ту нить, где рядом
«нет» и «может быть».

Пусть грезит дух о молниях и птицах,
судьба как книга. Смыслам нет границ.
Поверь, я б вырвал парочку страниц,
когда б не тосковал о тех страницах.

Пылающими буквами вдоль стен
начертан нам второй закон Ньютона.
Дыши, душа, парами ацетона,
покуда свищет ветер перемен…

***
С полусонным полувыражением
к зеркалу слегка полуприник
полунедоумок, полуправедник,
полусталкер, полупроводник.

За окном, нагие и озябшие,
полуоблетали деревца.
Зеркало, испачканное взглядами,
полуотражает пол-лица…

Соблюдай, собрат, полуспокойствие.
Полумеры - в меру - не вредны,
сердце, словно чаша, переполнено
и часы минутами полны.

Милость Божья всем сполна отмерена.
Исчерпать ее нельзя никак.
Скоро ты предстанешь перед Господом
полным: сталкер, праведник, дурак.

Стоит только окликнуть

Пусть проходят больничные сны чередой,
пусть совсем небогаты уроки былого -
разбавление спирта святою водой
придает аромат и уклончивость слову,
и витает над текстом дымок золотой.

Стоит только окликнуть, и я обернусь,
благодарный тому, кто слова понимает.
Мира горестна прелесть, равно как и грусть.
Лишь кретины кретинов всерьез принимают.
Лишь внизу, под подошвами, чудится хруст.

Бог - умелый хирург. Болью правится дух,
да и тело уходит с привычных тропинок.
Вечер розов, как семга, и легок, как пух.
Он плывет, как пропахший ранеткою рынок,
полный осени, астр, торговок и мух.

За оградой в ларьке я куплю пирожок,
чтоб к горячему хлебу рукой прикоснуться.
Все обычно, лишь взгляд необычен, дружок,
и обычные чувства уже не вернутся,
даже если заплатишь последний должок.

Город мой, твоя пыль солона и нежна.
Ты сполна населен и людьми, и богами.
Беспредельна, как вечность, твоя тишина,
лишь осколки мелодий хрустят под ногами,
да чуть слышно звенит над рекою луна.

Стихи Геннадия Кононова

На все вопросы, которые можно адресовать пишущему человеку, Геннадий Кононов ответил давно и сам.
Жил и умер в России: «Я люблю свою землю. И я не уеду в Париж, что бы тут ни случилось» …
Писал стихи: «Это был мой единственный способ молиться, это был мой единственный способ продлиться на русских путях».
Размышлял о вечном: «Пропахли, Боже, медом твои сады. Пропахло, Боже, время густой бедою»…
Констатировал положение дел: «С духом времени наше искусство несходно. Песнь поэта бесплатно летит к облакам» .
Подводил итоги: «Жизнь была так длинна, я в ней выслушал сотни ответов. Но любил только тех в ней, кто грамотно ставил вопрос» .
Предупреждал нас: «Судьба не обманет, мы просто хотим не того».
Искал приемлемые формы бытия: «Слушай осень, молчи о небесной стреле эмигрирующих журавлей, позабудь о событьях иных… «
Пытался совершить невозможное: «…когда мне и в святом раю не рявкнут «Брысь!», взгляну на смерть свою сквозь собственную жизнь».
Познал, что нужно поэтам: «…да смыслов потуманнее, да пару рифм недружных» .
И просто по-человечески отмечал: «При нынешних раскладах все причиняет боль: и всплески нежных скрипок, и духовая медь».
Рисовал с натуры картину жизни: «Приколоты ценники, хлопнул капкан, и катится, катится к краю стакан».
А потомкам советовал: «Любите чистые тона и зря не смешивайте краски».
Радовался встрече с Псковом после разлуки: » Здравствуй, город, я вернулся, вернулся, я целую плиты царственных стен!».
И сделал посвящение Дании, в которой никогда не был, но чей образ всегда манил: «Ратуши красный кирпич, ты облизан веками, стрелка часов, ты сверкаешь как рыцарский меч».
Геннадий Кононов (1959-2004) жил в городе Пыталово, на границе России и Латвии.
При жизни издавался в сборниках «Скобари», «Истоки», «Приют неизвестных поэтов», «Третье дыхание», «День и ночь», печатался в журналах «Юность», «Литературная учеба», «Москва». После смерти друзьями поэта изданы сборники «Жизнь-за прозренье» (2004), «На русских путях»(2009), «Тиль, или Мотивы Фландрии» (2017).
В октябре 2012 года в «Литературной газете» была опубликована большая подборка стихов поэта со вступительной статьей Вадима Андреева, преподавателя ПсковГУ, кандидата филологических наук, с ним Геннадия Кононова со студенческой поры связывала дружба и соавторство: Вадим Андреев положил на музыку около ста стихотворений поэта, после чего жизнь многих текстов продолжилась в форме песен, романсов и рок-композиций.
В 2014 и 2016 годах благодаря усилиям поэта Артема Тасалова стихи Геннадия Кононова были напечатаны в Псковском литературно-художественном журнале.
В библиотеке на Конной первый вечер поэзии Геннадия Кононова прошел в ноябре 2007 года и был подготовлен совместно с клубом друзей поэта. В июне 2009 года здесь состоялась презентация сборника «На русских путях».
30 сентября, в воскресенье, друзья и поклонники творчества Геннадия Кононова в течение 59 минут (именно столько лет исполнилось бы в этот день поэту, будь он жив) станут читать вслух его стихи, коротко предваряя чтение объяснением своего выбора. Присоединиться к этой акции – в качестве чтецов или просто слушателей – смогут все, кому близки по духу стихи Геннадия Кононова и кто интересуется современной поэзией в целом.
После акции предполагается концептуальная чайная и много сюрпризов.

Поэтический нон-стоп «Кононов на Конной» начнется в 15 часов и станет символической свечой памяти, зажженной в день рождения поэта .

Информация предоставлена Центральной городской библиотекой
Фотографии из социальной сети ВКонтакте

10 сентября в 17 часов
в Центральной городской библиотеке
пройдёт презентация второго номера альманаха
«Псковский литературно-художественный журнал»

Альманах — часть масштабного издательского проекта художника, поэта Ильи Сёмина и члена Союза писателей России Артёма Тасалова — продолжает знакомить взыскательного читателя с российским и общемировым культурным ландшафтом. Много важных литературных открытий ожидает читателей альманаха — псковичей и гостей города, интересующихся современной культурой.

В планах презентации альманаха – встреча в реальном времени с поэтом Константином Кравцовым (г. Москва), писателем Владимиром Потресовым (г. Москва) и филологом Дмитрием Прокофьевым (Псков). Авторское чтение, обсуждение, автографы, фотосессия предусмотрены.

Альманах открывается стихами Геннадия Кононова (1959 – 2004) — поэта, жившего на краю России в городе Пыталово Псковской области, автора единственной пока книги стихов «На русских путях». Развёрнутое эссе о. Константина (Кравцова) о творчестве ещё одного рано ушедшего московского поэта Дениса Новикова (1967 – 2004), которого «из тесноты словесного ряда» выделял Иосиф Бродский. Далее актуальная русская поэзия москвича Алексея Рафиева, «поэтического контрреволюционера». Из старинного города Устюжна представлен поэт Фёдор Васильев, не торопящейся с выходом книжки и не на кого не похожий. Это органическая поэзия, без гидропоники, идущая от природы, от жизни, от любви!

(предварительное знакомство для читателя)

...и душа моя выпросит неба кусок,
побираясь в развалинах сна.
Геннадий Кононов

На стихах Кононова я впервые споткнулся в альманахе "Скобари" (Псков) за 2003 г.
Открываю его, вспоминаю, вот:

ПРЕДУТРЕННИЙ ТЕКСТ

И похмелье, и смерть, и разрыв, и семья -
всё становится с возрастом легче, друзья.
Ваш покой нерушим: хоть позор, хоть фавор.
- Не пошли бы вы на хрен, - и весь разговор.
Из лекарств остается один алкоголь.
Слева - вовсе не сердце. Фантомная боль...

Здесь же еще:

ЧТО НУЖНО ПОЭТАМ

Желать почти что нечего...
Звезд - на пути беспутном,
немного водки вечером,
немного кофе утром.
Немного неба хмурого
над хмурою рекою,
немного хлеба, курева,
бумаги и покоя,
да смыслов потуманнее,
да пару рифм недружных.
Немного понимания...
Любви - совсем не нужно.

Как бы ничего особенного... Только вот искренность и простота интонации, что ли.
Да еще созвучность моему взгляду на жизнь. Сделал закладку в памяти.
В Альманахе Псковской литературы за 2004 г., где были опубликованы и мои "Русские Элегии", Кононов тоже был, и был опять хорошо. Вот:

ПОДРУЖКА ОСЕНЬ
....
Я сегодня не удел.
Скоро кончилась пирушка,
и лобок мой поседел,
вечно юная подружка.
Я валяю дурака,
я рискую от бессилья.
Станционная тоска,
листопадная Россия...
Я шагаю по дерьму.
Все равно мне и забавно.
В гору легче одному,
а теперь, с горы, - подавно.
И ведет меня стезя
беспристрастно и несложно.
Полюбить ее нельзя,
отвернуться - невозможно...

Опять искренность, простота, созвучность... Подумал, что неплохо бы познакомиться.
Но не ехать же к нему в Пыталово *). Одно название чего стоит. Успеется, подумал, в Пскове еще пересечёмся. На презентациях альманаха он не бывал...
Летом 2004 г. в толчее на псковском рынке я встретил знакомого писателя, который сказал, что Геннадий умер. Не успел я...
А ведь сколько раз могли, казалось бы, встретиться. В одном году поступили в ПГПИ - Псковский пединститут. Он - на филфак, я на естественно-географический. На филфаке бабы одни были. Ребята все у нас. На 2 курса старше учился Женя Шешолин, мы быстро сошлись и по сторонам особо не смотрели: были самодостаточны более чем: он из Латвии, я из Москвы. Геннадий родился в Пыталово. У филфака была своя общага - в сторонке. Вот и не пересеклись... Я тогда часто читал стихи на институтских вечерах, в том числе и свои. Визуально мы не могли не знать друг друга. Но вот...
Потом, через многие годы - в конце и начале века уже - тоже могли пересечься: я работал в Доме Учителя методистом, он преподавал в Пыталовском интернате для глухо-немых детей; я работал в администрации Псковской области и тесно общался с работниками Управления образования, а он работал в Пыталовском районном управлении образования. Но я это узнал уже после, после... В октябре 2004 вышла хорошая статья в Псковской Губернии - интервью с другом Геннадия .
Пожалуй она и подвигла меня на то, чтоб сделать материалы по творчеству Геннадия для сетевых изданий. Тем более, что из Интернета я узнал, что стихи Геннадия вошли в сборник "Приют неизвестных поэтов" , который был проанонсирован на книжной полке Сетевой Словесности, где висит и моя книжка "Живая Земля", а в этом же сборнике есть стихи Юрия Рудиса, который входит в редакцию сетевого издания Вечерний Гондольер. Ну а с Вегоном я уже немного знаком. Вегон приютил мою последнюю виртуальную книжку. Вегон же согласился вывесить тексты Кононова, которые я стал собирать. Отсканировал все, что было в 3-х номерах альманаха "Скобарь" и Антологии псковской литературы (Псков, 2001), несколько стихотворений висело в сети. И, наконец, Валентин Курбатов любезно передал мне сборник Издранного в электронном виде (впрочем, достаточно небрежно составленный) и книжку (брошюру по сути) из 45 стихотворений Кононова "Жизнь - за прозренье", которую собрали и выпустили в Пыталово родные и друзья поэта тиражом в 200 экз. уже после смерти Геннадия.
Из книжки я взял предисловие и краткое эссе самого поэта .
Одно фото - цветное на бумаге дал тоже В. Курбатов, второе - чорно-белое я взял из статьи в Псковской Губернии.
В итоге подготовлено 145 стихотворений Г. Кононова, с которыми можно ознакомиться в Библиотеке Вечернего Гондольера .

Все их внимательно прочитав, я могу сказать пока очень кратко, что Геннадий Кононов - подлинный Поэт, достойный благодарного читательского внимания.
Навскидку могу выделить как отличные такие тексты, как "Осень Пигмалиона", "От России в Дали", "Блудный сын", "Темные картинки" и др.
Впрочем, у каждого заинтересованного читателя найдутся свои предпочтения.
Мне его творчество интересно и дорого также и тем, что оно происходило в родном уже для меня контексте мифа-судьбы Псковской Земли на рубеже двух веков, так же, как и творчество моего друга Евгения Шешолина .
Не имея пока возможности вдаваться в анализ творчества Кононова, я отсылаю читателя к текстам статьи С. Сидорова в Псковской Губернии и Валентина Курбатова .

П. С.
Все же хочется озвучить самоочевидную мысль.
Судьба и творчество Геннадия Кононова становились и совершались в глубокой провинции. Ещё в конце 70х г. прошлого века мне пришлось в составе "народного театра слова" обойти с концертами несколько районов Псковской области. И зимой, и летом.
Уже тогда это была вымирающая земля. Брошенные деревни, пьющее население, ветхое жилье - уже тогда. Сейчас и представить страшно, как там люди живут. Кое-где теплится жизнь, конечно, где частный бизнес есть, но это - отдельные угли жизни на хладном пепелище псковской земли. Евгений Шешолин выдержал только пару лет учителем в сельских школах, - сбежал в Псков. А Геннадий где родился - там и пригодился... Он остался верен своей малой родине, о которой в его стихах сказано так много горьких слов.
Более того - он работал с больными детьми, и сам был, по сути, инвалидом по диабету.
В стихах его об этом почти не слова. Его горькое слово прорастало на самом дне социальной жизни страны. И горькое это слово было, по сути, молитвой пред Богом за ту землю, тех детей, среди которых он медленно умирал.
Поэтому, я все же приведу здесь одну цитату из Писания, которая вошла мне в голову, когда я соприкоснулся с этой Душой: "Искал Я у них человека, который поставил бы стену и стал бы предо Мною в проломе за сию землю, чтобы Я не погубил ее, но не нашел". (Иезекииль 22:30)
Возможно, это и преувеличение, но скажу - в лице таких людей как Геннадий Кононов Господь находит нужных ему людей...

Представляю здесь ещё два стихотворения Кононова:

ОСЕНЬ ПИГМАЛИОНА

1
Круг замкнули года и суда возвратились из странствий,
Поломались игрушки, матронами стали подружки.
В нежилых помещеньях, в холодных осенних пространствах
все вдруг стало работой: стихи, потаскушки, пирушки.
Осень псиною пахнет. Амура поникшие крылья
он ваяет устало, с натурщиком шутит неловко.
Гипс крошится, как время. Прикинувшись мраморной пылью,
пыль с обочины Духа легла на виски и кроссовки.
С каждым годом работать ваятелю проще и проще.
Вдохновенье все реже, и ясность, как облако в луже.
Мгла пульсирует влажно. Пустынны священные рощи.
Только черные птицы в магическом зеркале кружат.


2
Боги ценят усердье. Однажды его озарило.
Гипс и мрамор задвинув, оставив за кадром натуру,
он собрал Галатею, слепил ее тело из мыла,
а одежные вешалки стали скелетом скульптуры.
опушил ей свиною щетиной лобок и ресницы.
Конский хвост - на затылок. Подмышки - на крашеной вате.
Вставил пробки от "Спрайта" в пустые девичьи глазницы
и железное сердце велел подмастерьям сковать ей.
Он подкрасил ей губы, пока подмастерья потели.
И в ушах, и на шее созвездием светятся стразы.
Кубик Рубика скрыт под сферическим лбом Галатеи,
и наброшен ей на плечи плащ из угарного газа.
Прозвучали над Кипром в тот миг олимпийские трубы,
Воплотилась мечта, и свершилось, что может лишь сниться.
В рефлекторной улыбке раздвинулись мертвые губы,
синтетической радостью вспыхнули пробки в глазницах.


3
На краю восприятья мелодия льется устало.
Галатея поет, принимая красивые позы.
Собрались праздным утром друзья и беседуют вяло.
В вазах, еле дыша, коматозные белые розы
обмирают, и мыло душисто скользит под рукою -
втихаря под столом гладит деве колено приятель.
А по выцветшим улицам бродит, исполнен покоя,
сон, приправленный перхотью листьев. Расслабься, ваятель.
Ты, считавший себя полубогом, себе не хозяин.
Олимпийцы горазды играть человеческой страстью.
Почему ты увлекся поп-артом болотных окраин?:
К счастью, морок иллюзий непрочен. Октябрь, ненастье,
Ломит спину... Вослед перелетному длинному клину
поглядишь, да кривою дорожкою, зыбкою, липкой -
свежевымытым взглядом упершись в раскисшую глину, -
входишь в осень.


ОТ РОССИИ В ДАЛИ

Напряженно бесполый и квелый,
ни с женою, ни с Богом не споря,
допиваю декабрь невеселый

Снег с лыжнею на склоне таланта
невесомой рукой нарисован,
и елозит смычок музыканта
по струне миокарда басовой.
Все по Чехову, глухо и голо.
Все по - зимнему, голо и глухо.
Но вонзился зигзаг рок-н-ролла
в слякоть мозга сквозь левое ухо.
Поднялся я, лицо утирая, -
стерся глаз, но сквозь дырку в заборе
ночь узрел я от края до края
от России в Дали, в Сальвадоре.
Ночь по картам оконным гадает,
и, влагалища всей глубиною,
не спеша нас, отчизна съедает
под голодной беспутной луною
Ее лоно - сладчайшая бездна.
В Каталонии скрыться? - пустое...
За израненной дверью подъезда
ждет метель, как такси. Наготове.
Устно ль, письменно ль взвоешь - ни звука.
Есть сигнал, но ответ невозможен.
Моя память течет, словно сука.
Черновик мой почти безнадежен.
И кивает любимая, вторя
о России в Дали, в Сальвадоре,
и колышется снежное поле
по России в Дали, в Сальвадоре.
Ветер свищет и свищет в миноре
от России в Дали, в Сальвадоре.
Поллитровка допитая, sorri,
Прости.
На пороге небесной отчизны
вмиг развеются все наважденья -
в лучший миг моей заспанной жизни,
за мгновенье до пробужденья.

*) Пыталово - (в 1920-45 Абрене) - город (с 1933) в Российской Федерации, Псковская обл., на реке Утроя. Железнодорожный узел. 7,2 тыс. жителей (1993).

БЫТИЕ ПЕРЕД БОГОМ

(из вступления к стихам Геннадия Кононова, написанного в 1999 году для подборки стихов в журнале “Литературная учеба”).

Мы виделись не часто и, в общем, больше на бегу, говорили больше о стихах, стараясь, как часто бывает при личных встречах, обойти самые тревожные места. Меня смущала холодноватость этой, казалось, до срока утомленной музы, ее мнящаяся книжность, как будто даже цитатность, сквозь которую, однако, глядело живое, нелицемерное, искреннее и напряженное сердце. В стихах было неуютно, как при разговоре с замкнутым, не очень счастливым собеседником, который отчетливо одинок, но при этом не нуждается в тебе. Было ясно, что дело тут не в одной личности, что тут глядит поколение. Я спросил, каких он лет и чем жил?

Геннадий сказал, что ему скоро сорок и что родился он в Пыталове. Писать начал классе в седьмом и сразу сочинил большую “порнографическую” поэму. Мать нашла, выдрала, прилетела в школу – чему вы тут учите? Слава Богу, учительница была умна и вместо причитаний и выговоров принесла молодому поэту пушкинскую “Гаврилиаду” и тем отвадила от словесной мерзости даже при опасных предметах.

В шестнадцать лет поступил в Псковский педагогический институт на филологию и писал там, что все пишут в институтах – романтику, гитарные стихи, даже целую рок-оперу сочинил, которую сам забыл, а сверстники помнят и при встречах цитируют – там были цепкие стихи. Теперь уже писал неотрывно: в деревенской школе после распределения, где успел, как часто бывает в таких школах, попреподавать всё – от физкультуры до математики; на заводе в Пскове, где громадный фрезерный станок “ГРАФ” позволял при обработке одной детали сложить как раз четверостишие, соблазняя дисциплинирующим ритмом.

Завод явился не для украшения биографии. Просто в школе стало невыносимо лгать себе и детям про давно умершую идеологию. Языка он за зубами не держал: и в рифму, и без рифмы комментировал темы политинформаций и душеспасительных бесед. Слава в РОНО нажилась быстро и, когда в 1984 году понадобилось из-за болезни матери вернуться в Пыталово, ему могли предложить только школу для глухонемых детей – там его сатиры слушать было некому. И он полтора десятилетия учил ребят чтению и грамматике, труду и ориентации в быте и обществе, учил переплывать беспокойное и для его детей вдвойне глубокое море жизни.

В стихах об этом ни слова. Это тоже черта выпавшего поколения 80-х – все время держать дистанцию между жизнью и делом и одно в другое не пускать. В результате стихи делаются скрытны, как будто каждое слово норовит обойтись только защитным верхним смыслом, оберегая душу от чужих, слишком пристальных взглядов, отчего тетради складывались в стол годами без досады, словно и назначались не для читателя, как вечерний дневник.

Слова при такой ощетинившейся поэтике часто теряют глубину и плоть и делаются ненадежны как маска, а воздух чтения тревожен, будто ты тут и впрямь лишний. Это горестное завоевание 80-х – собеседники этих лет переглядываются через нашу голову, понимая друг друга со словесной оболочки, не нуждаясь в самом существе слова, в его Божьем значении, потому что тогда оно свяжет их и сделает беззащитными. Невольники выветрившейся свободы...

Эта поэзия не честолюбива и не ищет бессмертия, но это страница в истории русской поэзии, которую опустить нельзя, иначе уже ничего не поймешь в нынешнем дне и не почувствуешь, как слово, будто после долгой болезни медленно вспоминает себя и возвращается из изгнания, а душа еще нерешительно, пока только по сумеркам, но уже выходит на старую русскую дорогу – доверия и любви к другому:

Все фигуры расставлены. Время пошло,

Время сбора плодов, время дыма и тленья...

Наверное, я слишком долго прожил в обществе, которое умело прятаться от самых существенных вопросов души за голосом “подавляющего большинства”. Позвоночник окостенел.

Я понимал, что Геннадий большой поэт, но не умел по-настоящему вступиться за него, предлагая его стихи журналам, всё оговаривался, будто защищался, а они это сразу чувствуют. Не нашел слов. Не сумел перекричать громоздкую традицию ложной гражданственности. Как не сумел в свой час сделать этого он.

Боль и искренность еще отпускались “по карточкам”, ссылались во вторые и третьи тетради, на зады журнального и книжного существования.

Герой эрдмановского “Самоубийцы” вначале 30-х под занавес обессилено лепетал под таким прессом: дайте нам шепотом, отвернувшись к стене, сказать, что нам плохо жить. За громом великих строек вы не расслышите нашего шепота, а мы сохраним “простого человека”. Герои “Зависти” Олеши перед еще не набравшим силы НКВД доверчиво выговаривались: дайте нам провести перед вами парад ненужных новому времени чувств любви, одиночества, чести, страдания, отчаяния. Вы все равно растопчете их молодыми ногами своих физкультурников. Но эти чувства останутся в архиве человечества. Но их ссылали в обыватели и пессимисты и запирали в клетку. Хорошо, если только метафорическую.

Демократическая клетка оказалась не просторнее коммунистической. Настоящая боль и живая душа оказывались подозрительны и тут.

Геннадий оставался мужественно одиноким. У него были друзья и любимые женщины, кто его слышал и понимал. Но для поэта, странно сказать, этого мало. Его служение Господне и, как в древних пророках, принадлежит не ему. Сам поэт по чистоте души может об этом не подозревать и удовлетворяться таким кругом, да голос-то небесный в нем ищет дали, бьется в тесноте и жаждет простора. Поэт может смириться и отказаться от печати, а дар его будет протискиваться сквозь прутья клетки, обдираясь в кровь и требовать выхода.

В любимом моем стихотворении “Вот диплом мой и паспорт” он писал “Все сложилось о’кей на пути моем мягко-пологом. Но – при этаком счастье – боюсь, не смогу подтвердить своего бытия перед Господом Богом”.

Это не личная боль. Это Господь в поэте требует вершины, чтобы прокричать Заповеди блаженства, потому что они не его, а Его Отца. Он не в праве удерживать их в одном себе.

У Пьетро Паоло Пазолини в “Евангелии от Матфея” Христос идет и говорит неостановимо сквозь снег, зной, крики толпы, падение империй. Он кричит свое сердце, потому что это не только его сердце, потому что им кричат другие.

Вот главное и больное. Сам-то смиришься, да другие в тебе не умолкнут, пока не изорвут твое сердце.

Он служил красоте, с редкой независимостью, не клоня головы ни перед кем, потому что того требовал Поэт в нем и служение Истине.

Мы не видели этого героизма, и сам он первый засмеялся бы над таким определением, как умел только он – нежно и чуть иронично. “Ну, а поэт мимоходом и без особой охоты, ищет местечко в обозе, себе на уме”. Обоз – это что-то, вроде, не очень героическое. Кто его видит, этот обоз? Но отними его, и все блестящее, всесветно видимое передовое тотчас задохнется, потому что там, в обозе, – его силы, его жизнеобеспечение. Он свое внутреннее высокое место знал, и имя держал в чистоте.

Зарабатывай хлеб чем хочешь. Музу на панель не пускай. Она тоже умеет перенести голод и холод, когда видит силу и твердость Поэта. Уж что-что, а страдание русская муза знала во всех оттенках и во все дни истории. И у Геннадия, как у всех больших русских поэтов, Муза была сестрой своих горьких и сильных предшественниц.

Валентин КУРБАТОВ, Псков, 2005

ПРИВЫЧКА К ВОЗВРАЩЁННОЙ СДАЧЕ

Мысль, в общем-то, расхожая: любят на Руси ушедших. Как-то познакомился я с итальянской поэтессой Вивиан Ламарк. И вот что она сказала: “Мы – поэты. Любите нас при жизни больше, после смерти – меньше, тем более, что мы об этом не узнаем”.

Так и с Геной Кононовым. Так и с каждым, кто будет следующим. Судя по вздоху Вивиан, не только у русских, но и у итальянцев так же?..

Я – не о тех, кто, впав в самообман, а то и осознанно вводя в заблуждение публику, участвует в маскараде Подмены. Я – о тех, кто несет Крест Поэта. Кутилов, Нохрин, Култышев, Кононов... Имена могут быть и другими, но пришедшая мне сейчас на память четверка – она из плеяды дикороссов, собранных мной под обложкой книги “Приют неизвестных поэтов”. Первых троих уже не утяжелял белый свет (или они не могли утяжелять его?), а четвертого (Кононова), как оказалось, белый свет уже донашивал (или Гена донашивал его, точно севший и вытершийся на локтях свитер?). Но после выхода в 2002 году упомянутой книги еще творивший в Пыталове поэт согласился с этим званием или образом бытия – дикоросс. Видимо, он срифмовался с кононовским соответствием жизни. Дикоросс – значит, не культивируемый, не окучиваемый, не замечаемый – саморастущий.

Вот о чем мне Гена поведал в одном из посланий в Пермь: “Написано достаточно, сотней текстов больше или меньше – уже неважно. Возможно, сила, стоявшая за моей спиной, выразила себя вполне. А может, и напишу еще что-нибудь сверхординарное, не знаю...”

В сказанном – спокойное осознание собственной силы и пройденного пути. В этом смысле для нас важна еще одна характерная цитата из приведенного письма: “От жуткой усталости поехал на тусовку в Пушкиногорье. Там собирались пишущие из разных мест России, ну, и псковские, само собой. Зеркало жутковатое: огромные амбиции, огромная неустроенность, таких же масштабов зависть и ненависть. Особенно женщины... После этого долго ощущал себя почти богоизбранным: всего вдоволь, ничто не раздражает...”

Под словами “всего вдоволь”, разумеется, не надо понимать материальное благополучие – Гена преподавал в школе для глухих детей и едва ли получал сносную зарплату. Речь о другом – о “почти богоизбранности”: об исполненности поэтического долга и завершении миссии.

Нам похожий на Армстронга ангел играл на трубе.

Оплати этот джаз. Сдачу можешь оставить себе.

Поэт, если он Поэт, а не Лариса Рубальская, рано или поздно принимает крестные муки. Это – неизбежно. Неизбежно и то, что нам вернули ту самую сдачу. Не велика ли плата? Когда же привыкшие жить на возвращенную сдачу земляне научатся слушать и слышать своих поэтов до их ухода?

Однажды я опубликовал в газете “Трибуна” стихотворение Кононова “Закачаются стены, вино растечется по венам...” По чьему-то недосмотру этому стихотворению кто-то отдавил концовку, как ящерке хвост. Окончание же было таким:

Не даю никому ни по роже,

ни в долг, ни советов,

и не знаю, к чему бы

я мог относиться всерьез.

Жизнь была так длинна,

я в ней выслушал столько ответов,

но любил только тех в ней,

кто грамотно ставил вопрос.

Юрий БЕЛИКОВ, г. Пермь

ГЕН ГРЯДУЩЕГО ВЕКА

Сто лет назад (ну никак не меньше!), когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли , я подарил другу экспромт:

Гена, мгновенны – мы.

Время, увы, рентгенно.

Наши умы – из тьмы! –

Грядущего века гены...

Приятеля того звали, как вы догадались, Геннадием и носил он фамилию Битный, которая сейчас никому ни о чём не говорит. А жаль! Ведь парень был блистательный – роман “Ave, Cezar!” отгрохал, теорию Евклидовых пространств развил. Но публичного признания не добился, поскольку спился человек вчистую и обитает в избушке-на-курьих ножках на склоне небезызвестной горы Бештау. Пожелтевшая рукопись романа изгрызена мышами, а невиданные геометрические модели служат пепельницами для беломорин ...

А вот мой, казалось бы, пустячный экспромт и в новый век перекочевал – он применим, проверьте, к любому носителю имени Гена: хоть к поэту Шпаликову, хоть к дирижёру Рождественскому и, конечно, к актёру Хазанову.

Когда не стало Гены Кононова, я ужаснулся и в то же время удивился универсальности юношеского экспромта : а ведь и о Кононове эти четыре строчки. Увы – о нём! Ура – о нём! Потому что лет через сто, поверьте уж, лучшие стихи Пыталовского затворника останутся с нашими внуками и правнуками:

На пороге небесной отчизны

вмиг развеются все наважденья –

в лучший миг моей заспанной жизни,

за мгновение до пробужденья.

Осмелюсь предположить, что для Гены Кононова самыми светлыми мгновениями этой жизни стали публикации в “Приюте неизвестных поэтов” – и газетные, и книжные. Сужу хотя бы потому, что мои строки порой оказывались рядом с его стихами, и радость моя гарцевала по склонам Кавказского хребта, а фонтаны южного Ставрополя вновь становились голубыми . Судя по текстам Геннадия, он был наблюдательным и очень эмоциональным человеком, и вряд ли хранил олимпийское спокойствие, узнав об очередной столичной премьере своих пророческих синкоп:

Так ли нам важны детали?

Срок короткий или длинный?

Властелин ты или раб –

на одной горизонтали,

из одной и той же глины,

и всему один масштаб!

Сокровенно улыбаюсь я и при воспоминании о том, что некий завистливый писака бесился, цитируя и Кононова, и Сутулова с Катериничем: мол, тоже ещё пииты выискались – один запросто к Иосифу Бродскому обращается, другой – к самому Борису Леонидычу. Ладно, Гена, простим его, столичного барчука с бобровым воротником ! А также их – тех самых, которые свистели и улюлюкали нам вслед. Пусть себе эти интеллектуальные импотенты сепетят: они же ни фига не могут, ведь словеса критиканов не созиданию служат, а призваны под знамёна самолюбования, самокормления и кормления самок!

Ты там шибко не грусти и не пей по-чёрному – мы, дикороссы, тут о тебе вспоминаем. По случаю и без оного. И, прежде всего, потому, что интонационно никто не сможет тебя повторить:

Не расточая слов, собирать камни.

Кланяться почве и ожидать роста.

Ведь на стареющей коже печать Агни

нам не видна. Поэтому всё просто.

Падают в женщин звёзды монад ссыльных.

По том полита, быстро растет Башня.

По телефону Мария зачнёт Сына.

Нет козырей, поэтому всё страшно.

Козыри у тебя были. Козыри твои и остались: честность, бесстрашие, неугомонность, загадочность. Каждому из дикороссов завещаны они. И проклюнутся в наших потомках – генами грядущего века.

Сергей СУТУЛОВ-КАТЕРИНИЧ, г. Ставрополь

* * *
Мир отщепенцев и шутов,
неистребимый, как Израиль,
нам распрощаться, не пора ли?
Но я, пожалуй, не готов.
И как оставить мне игру,
привыкшему к печальной касте,
сдать свой серпастый-молоткастый
навеки ключнику Петру?

* * *
Орут коты, в окне клубится мрак,
но ветхая тетрадка под рукою.
Судьба не черновик, и всякий шаг
лишает нас свободы и покоя.
Вы о свободе знаете из книг.
Меж тем, едва услышав отзвук зова,
иллюзии беспечный ученик
неточное зачеркивает слово.
Раб ослепленный Царства не узрит,
но нет преград нагим глазам поэта,
и жизнь его, как рукопись, горит,
исполнена огня, теней и лета.

СУМЕРКИ

1.
Стекает закатной мелодией сумерек свет,
и время на кухнях слоится, как дым сигарет,
пустеют вокзалы, и нет в моем поезде мест.
Сижу и читаю, но это не карма, а текст.
Бесшумно и пыльно струится поверх головы
мелодия эта – как запах засохшей травы.

2.
Сумерки, смех – падает времени часть
мягче, чем пыль, и на пол ложатся слои.
Словно вино, я пригублю твою страсть.
Пламя свечи оближет ладони твои.
Выпей до дна, если устроит цена.
В небе луна за пеленой не видна.
Плоть так тесна, а комната холодна.
Дрогнет звезда, и к горлу подступит весна.

УТРО
Духом весенним шибает в ноздри
ветер с подтаявших крыш.
Будь осторожней: дороги скользки,
а Петербург – не Париж.
Так не гоняйся весь день грядущий
за неразменным рублем.
Просто доверься Луне растущей
и не усни за рулем.

* * *
...Но вечер, как поцелуй, нелеп,
и в окна хлещет ночная мгла:
я зубы ломал о небесный хлеб,
вино Евхаристии дул из горла.
Любил, молился и хавал снег,
и мне не поздно начать с нуля,
а от любви исцеляют – смех,
время, голод или петля.

* * *
Тянет пьяный сквозняк, не хватает огня,
еле тлеют руины сгоревшего дня,
весь в заплатах заката короткий мираж,
и весной безнадежно размазан пейзаж.
Пусть напьется из лужи нагая звезда.
Не бывает прозрачною в марте вода.
Эта связь не из тех, что возможно продлить,
и совсем не из тех, что возможно забыть.

Приготовленный ужин конкретен и зрим.
Над кастрюлей картошки – сияющий нимб,
и берет телефонную трубку игрок,
с умной точностью вычислив ставку и срок,
и гадалка тасует колоду всерьез,
медля с полуответом на полувопрос,
и привычною болью сжимает виски –

С нами – крестная сила, ночная звезда,
и такая ж душа в ожиданье Суда,
и судьбу мы играем в четыре руки
или вовсе без слов, иль словам вопреки.

ВЫДОХ
Ты жизнью опять заболел. Как продвинешься –
станешь свободней.
Пока же – дымит сигарета,
и падает вилка под стол, но она не придет:
ни сегодня,
ни утром. Так выдохни это.

Все страсти, как мартовский снег.
Тот, что падает в лужи
в весенние эти денечки.
Ты ж вермута верным путем
продвигаешься глубже и глубже,
пока не доходишь до точки.

* * *
Я над жизнью не насмехаюсь,
но я ее не люблю.
Ю.Мамлеев
1.

Небывалой весной, под наркозом,
не чувствуя боли,
молодая река замерла среди черных дерев –
ледяным червяком изогнувшись
в заснеженном поле,
успокоясь в нирване равнин и до дна отвердев.
Но грядут перемены: растает ледник на газоне,
обнажится прикрытый сугробами мусор и хлам,
сына Дэви Мария зачнет непорочно на зоне,
и народ наш отпразднует
День синтетических мам,
и зима отзвучит до предела хрустальною нотой –
но пока что дороги чисты и незыблема твердь.
Есть проходы в развалинах,
тропы – в замерзших болотах,
а слова тяжелы. И просторней, чем родина,
смерть.

2.
Строить замки воздушные поздно
и, в общем, не нужно –
все построены, проданы, куплены и обжиты.
В коридорах случайные встречи,
Пегас на конюшне,
а за окнами падают белые Божьи цветы.

* * *
Не получился мартовский сонет.
Весна меня достала до печенок.
Дрожит, на пробужденье обреченный,
в ней тополь, как селедочный скелет.

Стакана призма преломляет свет,
и нерушим порядок в этом спектре.
Открой фрамугу черепа – проветри:
внутри порядка не было и нет.

Хоть каждый март похож на мой портрет
томленьем сердца, слякотью, капелью –
ни в трезвости, ни спьяну, ни с похмелья
не получился мартовский сонет.

И, наблюдая грязных льдин балет,
бутылки, сучья, выпуклые воды,
замечу я на грани ледохода
лишь Музы уходящей силуэт...

ПОСТ
К весне он сник и выбился из сил:
на деньги год неурожаен был.
Лишь ширилась в карманах пустота
в последний день Великого поста.
И солнце отощавшее вставало
да облака жевало над рекой.
Бумажек и на хлеб недоставало,
а он мечтал купить себе покой.

* * *
Эх, дорого нам времечко и дешева еда...
Закат. Портвейна мертвенная прана.
Прокуренные кухни. Мерно капает вода
бессмертной меланхолии из крана.
Окончена ли партия? Здоровы ль игроки?
И мой куплет сомнительный – допет ли?
Расхожесть афоризмов от Матфея, от Луки...
И все ж на шеях галстуки, не петли.
Безвременно уставший от любви и от вранья,
смакуя едкий запах пораженья,
в грязище покаянья извалявшись, как свинья,
я не хочу играть на пониженье.

ПОУТРУ
За шторою рассвет безумно желт.
Похмельные коты вопят на крыше.
От женщины, когда она не лжет,
какую только глупость не услышишь...
Лаская плоть ее распухшим ртом,
я счастлив, что избавился от блажи.
Теперь молчу: ведь сердце знает то,
о чем и Богу на ухо не скажешь.

ВЕСЕННИЙ ЭРЗАЦ
Обнажились реки берега
и спустили штаны огороды.
Приготовлен весны суррогат
равнодушной (А.Пушкин) природой.

Жжет сетчатку назойливый свет,
пахнет дрянью: А дальше – не помню.
Даль стройна, как шизоидный бред,
и сияет магический полдень.

Приникая к земле, как Антей,
засыпает алкаш у развилки,
где начало страстей и путей
да осколки разбитой бутылки.

ПОКА (ПАСХА)
Пока весенний колокольный звон
расходится над городом кругами
и Пасха пахнет сном и пирогами,
я вижу мягкий свет конца времен.

Пусть говорят, что огнь неугасим,
и карами пугают нас напрасно.
Я знаю: все на свете станет ясно,
когда с небес на землю поглядим.

Сквозит в окно процеженный рассвет,
и поп с дьячком, пожалуй, разговелись,
и, затрещав, предельно разгорелись
те несколько свечей, сходя на нет.

Мы бытия читаем буквари
и задаем ненужные вопросы,
пока бредут ко всенощной березы,
как девушки, мерцая изнутри.

А жизнь тасует души и тела.
Ей все едино, дряхлой: вечность, миг ли.
А мы не понимаем, мы привыкли,
что в празднике – любом – есть привкус зла.

Пока весенний колокольный звон
расходится над городом кругами,
я вижу мягкий свет конца времен...

ДОН ГУАН – СТАТУЕ
Я давлюсь любовной чушью,
в лом мне юмор, и сатира,
и черемуха в окне.
То ли жизнью, то ли Русью,
то ли хлоркой из сортира
длинно тянет в ноздри мне.
Подсчитает баб и бабки
Лепорелло – и уедет.
Пусть труба поет отбой.
Командор, обуйте тапки,
не тревожьте Вы соседей
непрестанною ходьбой.

Я займу немного денег,
я прочищу уши ватой,
заценю себя ценой,
и в карман засуну ценник.
Пусть торчит щеголевато,
как платочек кружевной.
Захвачу на память снимки,
и, от нежности пьянея, –
на вокзал. Еще пьяней
замелькают версты, мысли,
все одна другой длиннее
и одна другой смешней.

Командор, не надо грусти,
берегите честь мундира –
на войне, как на войне.
То ли жизнью, то ли Русью,
то ли хлоркой из сортира
потянуло в ноздри мне.

ЧЕРЕМУХА
Поэтами истертое до дыр,
любезное богеме и народу,
не рассуждая, осыпаясь в воду,
цветение отходит в лучший мир.

Созревший вечер ветренен и сыр.
Держа в руках неволю и свободу,
гулять в акмэ, любить одну природу,
сменив вино на творог и кефир:

Покоясь в полуяви, в полусне,
с лихой бедой уравновешу радость,
и аромат финала сладок мне.

Я трону листья, раненые тлей,
вдыхая заключительную сладость, –
и синтаксис затянется петлей.

* * *
Ночью снится крещенье огнем и льдом.
Поутру по счетам платишь
и будильник нежно стучит в ладонь –
словно женскую грудь гладишь.
Просветлев, сотрут поцелуй зеркала,
зашипит океан в ванной.

Может быть, та женщина умерла
или просто ушла рано.
Все колодцы до дна исчерпала плоть,
а на дне ни на грош веры.
Не молись, ничего нам не даст Господь,
кроме жалкого чувства меры.
Не молись, давно уже спит душа,
и, вливаясь в поток ночи,
медный день раскаленно звенит в ушах,
засыпая песком очи,
исчисляя в молекулах и в рублях
все пустое, что не приемлю.

Хороши васильки в небесных полях,
только я предпочел землю.

ЗАВТРАШНИЙ ДОЖДЬ
Весь дрожа, как мираж,
прокатился товарный состав.
На пленэре алкаш
из нирваны восстал, недоспав.

В бред дневной духоты
луч последний вонзился как нож.
Побледнели цветы:
приближается завтрашний дождь.

Пал удар, как топор.
Предвкушают грядущую грязь
и готический бор,
и тропинок славянская вязь.

Дрогнул листьями лес.
И по коже – холодная дрожь.
На ширинке небес
дернул молнию завтрашний дождь.

Уходи, уходя
в запредельный последний полет,
где лишь влага дождя,
где чистейшего разума лед.

Мне уже не успеть
срифмовать повседневную ложь:
наша песенка спе...
Начинается завтрашний дождь.