Хрестоматия по социологии. Хрестоматия по истории социологии рос мгимо структурный функционализм
ХРЕСТОМАТИЯ ПО ИСТОРИИ СОЦИОЛОГИИ
РОС МГИМО
- Структурный функционализм
1.2. Парсонс.
1.3. Мертон (разное).
- Конликтологическая парадигма.
2.2. Энгельс.
2.3. Дарендорф.
3. Парадигма социального действия.
3.1. Вебер (разное).
4. Символический интеракционизм.
4.1. Мид (разное).
4.2. Кули.
4.3. Блумер.
5. Феноменология.
5.1. Шютц.
5.2. Бергер и Лукман.
6. Интегрализм.
6.1. Сорокин.
6.2. Бурдье.
6.3. Гидденс.
^ СТРУКТУРНЫЙ ФУНКЦИОНАЛИЗМЭ. Дюркгейм
О РАЗДЕЛЕНИИ ОБЩЕСТВЕННОГО ТРУДА
Какие причины вызывают прогресс разделения труда?
Дело, конечно, не в том, чтобы найти единую формулу, которая объяснила бы все возможные разновидности разделения груда. Такой формулы не существует. Каждый частный случай зависит от частных причин, которые могут быть определены только специальным исследованием. Задача, поставленная нами, менее масштабна. Если пренебречь разнообразными формами, которые принимает разделение труда в соответствии с обстоятельствами места и времени, то остается тот общий факт, что оно постоянно развивается вместе с историческим развитием. Этот факт зависит, несомненно, от столь же постоянных причин, к исследованию которых мы и приступим.
Конечно, дело не может заключаться в том, что заранее представляют себе следствия, которые производит разделение труда, способствуя поддержанию равновесия обществ. Эти следствия слишком отдаленны, что бы быть понятыми всеми; большинство не имеет о них никакого представления. Во всяком случае, они могли стать заметными только тогда, когда разделение труда продвинулось уже очень далеко.
Согласно наиболее распространенной теории, причина разделения труда коренится исключительно в непрерывно растущем стремлении к счастью, присущем человеку. Известно, в самом деле, что чем больше разделяется труд, тем выше его производительность. Представляемые им в наше распоряжение ресурсы становятся изобильнее и лучшею качества. Наука развивается лучше и быстрее, произведения искусства - многочисленнее и утонченнее, промышленность производит больше и продукты ее совершеннее. Но человек испытывает потребность во всех этих вещах; он, по-видимому, должен быть тем счастливее, чем больше он их имеет, и, естественно, он старается их приобрести.
Предположив это, легко объяснить постоянство, с которым прогрессирует разделение труда. Достаточно, говорят, чтобы стечение обстоятельств, которое легко себе вообразить, дало людям знать о некоторых его преимуществах; тогда они сами будут стремиться постоянно развивать его как можно шире с целью извлечь из него всю возможную пользу. Оно, стало быть, прогрессирует под влиянием исключительно индивидуальных, психологических причин. Чтобы создать теорию разделения труда, не обязательно наблюдать общества и их структуру: достаточно простейшего и основного инстинкта человеческой природы, чтобы объяснить это разделение. Именно потребность в счастье заставляет индивида все более специализироваться. Конечно, посколькувсякаяспециализацияпредполагает одновременное присутствие многих индивидов н их сотрудничество, она невозможна без общества. Но общество, вместо того чтобы быть определяющей причиной ее, является только средством, благодаря которому она осуществляется; только материалом, необходимым для организации разделенного труда. Оно скорее даже следствие этого явления, нежели причина его. Разве не повторяют беспрестанно, что именно потребность в кооперации дала начало обществам? Значит, последние образовались для того, чтобы труд мог разделиться, а не труд разделился благодаря социальным основаниям?
Это классическое объяснение в политической экономии. Оно, кроме того, кажется столь простым и очевидным, что допускается бессознательно массой мыслителей, подрывая их концепцию. Вот почему прежде всего необходимо его исследовать.
Нет ничего более бездоказательною, чем мнимая аксиома, на которой основывается это объяснение.
Невозможно указать никакой рациональной границы производительной силе труда. Несомненно, она зависит от состояния техники, капиталов и т. д. Но, как доказывает опыт, эти препятствия всегда носят временный характер, и каждое поколение отодвигает границу, на которой остановилось предыдущее. Даже если бы она когда-нибудь дотла до максимума, которого не могла бы превзойти (а это совершенно необоснованное предположение), то по крайней мере за собой она имеет необъятное поле развития. Если, стало быть, счастье, как это полагают, постоянно увеличивается вместе с ней, то нужно допустить, что оно также способно увеличиваться безгранично или по крайней мере что прирост, на который оно способно, пропорционален приросту производительной силы труда. Если оно увеличивается по мере тою, как приятные возбуждения становятся все многочисленней и интенсивней, то вполне естественно, что человек старается производить больше, чтобы больше наслаждаться. Но в действительности наша способность к счастью весьма ограниченна.
В самом деле, теперь общепринята истина, что удовольствие не сопровождает ни слишком интенсивные, ни слишком слабые состояния сознания. Если функциональная деятельность недостаточна, то возникает страдание; но чрезмерная деятельность производит то же действие. Некоторые физиологи думают даже, что страдание связано со слишком сильной вибрацией нервов. Удовольствие, стало быть, лежит между этими двумя крайностями. Это положение, впрочем, следует из закона Вебера и Фехнера. Если точность математической формулы,в которойпредставилиего экспериментаторы, сомнительна, то, во всяком случае, они поставили вне сомнения, что изменения интенсивности, которые может проходить ощущение, заключены между двумя пределами. Если раздражение слишком слабо, оно не чувствуется, но если оно переходит известную границу, то получаемый им прирост производит все меньшее воздействие, пока совсем не перестает ощущаться. Но этот закон верен также относительно того рода ощущений, который называется удовольствием. Он даже был сформулирован применительно к удовольствию и страданию задолго до того, как был применен к другим элементам ощущения. Бернулли применил его к сложным ощущениям, а Лаплас, толкуя его в том же смысле, придал ему форму отношения между физическим счастьем и моральным. Значит, поле изменений, которые может проходить интенсивность удовольствия, ограниченно.
Но это не все. Если состояния сознания, интенсивность которых умеренна, обычно приятны, то не все они представляют одинаково благоприятные условия для создания удовольствия. Около низшего порога те изменения, через которые проходит приятная деятельность, слишком малы по абсолютной величине, чтобы вызвать ощущения удовольствия большой энергии. Наоборот, когда она приближается к пункту безразличия, т. е. к своему максимуму, то величины, на которые она прирастает, относительно слишком малы. Человек, имеющий небольшой капитал, не может легко увеличить его в размерах, которые могут заметно изменить его положение. Вот почему первые сбережения приносят с собой так мало радости: они слишком малы, чтобы улучшить положение. Незначительные доставляемые ими преимущества не вознаграждают лишений, которых они стоили. Точно так же человек, богатство которого громадно, находит удовольствие только в исключительно крупных барышах, ибо он измеряет их значение по тому, чем уже обладает. Не то мы видим в случае среднего богатства. Здесь и абсолютная, и относительная величина изменений находятся в лучших для возникновенияудовольствияусловиях,ибоонилегко приобретают важное значение, и при этом для того, чтобы высоко оцениваться, они не должны быть огромными. Начальная точка, служащая для их измерения, еще недостаточно высока, чтобы сильно обесценивать их. Интенсивность приятного возбуждения может, таким образом, с пользой увеличиваться только в пределах, еще более тесных, чем мы это вначале сказали, так как свое действие оно производит только в промежутке, соответствующем средней области приятной деятельности. По ту и по эту сторону удовольствие также существует, но оно не связано с порождающей ею причиной, между тем как в этой умеренной зоне малейшие колебания оцениваются и ощущаются. Ничто не теряется из энергии раздражения, которая и превращается целиком в удовольствие.
То, что мы сказали об интенсивности каждого возбуждения, можно повторить об их числе. Они перестают быть приятными, когда их слишком много или слишком мало, точно так, как и тогда, когда они переходят или не достигают известной степени интенсивности. Не без основания человеческий опыт в aurea mediocrilаs видит условие счастья.
Итак, если бы разделение труда прогрессировало только для приращения нашего счастья, то оно бы давно уже пришло к своему крайнему пределу имеете с основанной на нем цивилизацией и оба остановились бы. Чтобы человек оказался в состоянии вести то скромное существование, которое наиболее благоприятно для удовольствия, не было нужды в бесконечном накоплении всяческих возбуждений. Достаточно было бы умеренного развития, чтобы обеспечить индивидам всю сумму наслаждений, на которую они способны. Человечество быстро пришло бы к неподвижному состоянию, из которого оно бы уже не вышло. Это и случилось с животными: большая часть их не изменяется уже веками, потому что они пришли к этому состоянию равновесия.
Другие соображения также приводят к тому же заключению.
Нельзя утверждать абсолютно дocтoвернo, что всякое приятное состояние полезно, что удовольствие и польза всегда изменяются в одном и том же направлении и отношении. Однако организм, который вообще находил бы удовольствие во вредных для себя вещах, не мог бы, очевидно, существовать. Значит, можно принять как весьма общую истину, что удовольствие не связано с вредными состояниями, т. е. что в общих чертах счастье совпадает с состоянием здоровья. Только существа, пораженные каким-нибудь физиологическимили психологическим извращением, находят удовольствие в болезненных состояниях. Но здоровье состоит в усредненной деятельности. Оно предполагает гармоническое развитие всех функций, а функции могут развиваться гармонически только при условии взаимного умеряющего действия, т. е. взаимного удерживания в известных границах, за которыми начинается болезнь и прекращается удовольствие. Что касается одновременного приращения всех способностей, то оно возможно для данного существа только в ограниченной мере, обозначенной природой индивида.
Понятно, таким образом, что ограничивает человеческое счастье: это само устройство человека в определенный исторический момент. Его темперамент, степень достигнутого им физического и морального развития определяют тот факт, что существует максимум счастья, как и максимум деятельности, которые он не может переступить. Положение это не оспаривается, пока речь идет об организме: всякий знает, что телесные потребности ограниченны и что, следовательно, физическое удовольствие не может безгранично увеличиваться. Но утверждают, что духовные функции составляют исключение. "Нет такого страдания, которое могло бы покарать и подавить... самые энергичные порывы самопожертвования и милосердия, страстноеивосторженноеисследованиеистинногои прекрасного. Голод удовлетворяют определенным количеством пищи;разумневозможноудовлетворить определенным количеством знания".
Это значит забывать, что сознание, как и организм, представляет собой систему уравновешенных функций и что, кроме того, оно связано с органическим субстратом, от состояния которого оно зависит. Говорят, что если есть известная степень света, которую глаз не в состоянии переносить, то для разума не бывает никогда слишком сильного света. Однако излишнее количество знания может быть приобретено только благодаря чрезмерному развитию высших нервных центров, которое, в свою очередь, не может происходить без болезненных потрясений. Значит, есть максимальная граница, которую невозможно перейти безнаказанно, и поскольку она изменяется со средней величиной мозга, то она была особенно низка в начале человеческой истории; следовательно, она должна была бы быть скоро достигнута. Кроме того, ум - только одна из наших способностей. Значит, за известными пределами он может развиваться только в ущерб практическим способностям, нарушая чувства, верования, привычки, которыми мы живем, а такое нарушение равновесия не может быть безболезненным. Последователи даже грубейшей религии находят в своих зачаточных космогонических и философских представлениях удовольствие, которое мы отняли бы у них без достаточного вознаграждения, если бы нам удалось внезапно пропитать их нашими научными теориями, как бы неоспоримо ни было превосходство последних. В каждый исторический момент в сознании каждого индивида для ясных идей, для обдуманных мнений - словом, для знания - существует определенное место, вне которого оно не может распространяться в нормальном состоянии.
Так же и с нравственностью. Каждый народ имеет свою нравственность, определяемую условиями, в которых он живет. Невозможно поэтому навязывать ему другую нравственность -как бы высока она ни была, - не дезорганизуя его; а такие потрясения не могут не ощущаться болезненно отдельными людьми. Но разве нравственность каждого общества, взятая сама по себе, не допускает безграничного развития предписываемых ею добродетелей? Никоим образом. Поступать морально - значит исполнять свой долг, а всякий долг конечен. Он ограничен другими обязанностями, невозможно жертвовать собой ради других, не забывая самого себя; невозможно безгранично развивать свою личность, не впадая в эгоизм. С другой стороны, совокупность наших обязанностей сама по себе ограничена другими потребностями нашей природы. Если необходимо, чтобы известные формы поведения были подчинены действенной регламентации, характеризующейнравственность, то существуют, наоборот, другие, которые естественно противятся этому и которые, однако, имеют существенное значение. Нравственность не может повелевать сверх меры промышленными, торговыми и тому подобными функциями, не парализуя их, а они, между тем, имеют жизненное значение. Так, считать богатство безнравственным - не менее гибельная ошибка, чем видеть в нем благо по преимуществу. Итак, могут быть нравственные излишества, от которых, впрочем, нравственность первая же и страдает, ибо, имея непосредственной целью регулирование нашей здешней жизни, она не может отвратить нас от нее, не истощая того предмета, к которому она применяется.
Правда, эстетико-моральная деятельность, поскольку она не регулируется, кажется свободной от всякой узды и всякого ограничения. Но в действительности она тесно ограничена деятельностью собственно моральной, ибо она не может преступать известной меры, не вредя нравственности. Если мы тратим много сил на излишнее, то их не остается для необходимого. Когда в нравственности отводят слишком много места воображению, то неизбежно пренебрегают обязательными задачами. Всякая дисциплина кажется нестерпимой,когда привыкли действовать исключительно по тем правилам, которые себе создают сами. Избыток идеализма и моральной возвышенности часто приводит к тому, что человек не имеет склонности исполнять свои повседневные обязанности.
То же можно сказать о всякой эстетической деятельности вообще; она здорова, пока умеренна. Потребность играть, действовать без цели, просто из удовольствия, не может быть развита далее известных границ без забвения серьезной стороны жизни. Слишком сильная художественная чувствительность представляет собой болезненное явление, которое не может стать всеобщим, не угрожая обществу. Впрочем, граница, за которой начинается излишество, изменяется в зависимости от народа или социальной среды; она начинается тем раньше, чем менее продвинулось вперед общество или чем менее культурна среда. Земледелец, если он находится в гармонии с условиями своего существования, недоступен (и должен быть таковым) дня эстетических удовольствий, которые естественны для образованного человека. Точно в таком же отношении стоит дикарь к цивилизованному человеку.
Если так обстоит дело с духовной роскошью, то тем более верно это относительно материальной роскоши. Существует, следовательно, нормальнаяинтенсивность всех наших потребностей - интеллектуальных, моральных, физических, пределы которой невозможно преступить. В любой исторический момент наша жажда знания, искусства, благосостояния ограничена так же, как и наш аппетит, и все, что переходит эту границу, оставляет нас равнодушными или заставляет страдать. Вот что часто забывают, когда сравнивают счастье наших отцов с нашим. Рассуждают так, как будто все наши удовольствия могли быть их удовольствиями; тогда, размышляя о всех тех утонченностях цивилизации, которыми мы пользуемся и которых они не знали, испытывают склонность сожалеть об их участи. Забывают только, что они не были способны наслаждаться ими. Значит, если они так маялись ради увеличения производительной силы труда, то не для того, чтобы овладеть благами, которые не имели для них ценности. Чтобы оценивать их, им нужно было бы сначала усвоить вкусы и привычки, которых у них не было, т. е. изменить свою природу.
Это они действительно сделали, как показывает история преобразований, через которые прошло человечество. Чтобы потребность в большем счастье могла объяснить развитие разделения труда, нужно было бы, чтобы она была также причинойизменений, поступательно происходившихв человеческой природе, нужно было бы, чтобы люди изменились с целью стать более счастливыми.
Но, предполагая даже, что эти преобразования имели в конечном счете такой результат, невозможно предположить, чтобы они производились с таким именно намерением. Следовательно, они зависят от другой причины.
Действительно, изменение существования, и внезапное, и подготовленное, всегда составляет болезненный кризис, ибо оно насилует устойчивые инстинкты и вызывает их сопротивление. Все прошлое тянет нас назад даже тогда, когда прекраснейшие перспективы влекут вперед. Всегда трудно вырвать с корнем привычки, которые укрепило и организовало в нас время. Возможно, что оседлая жизнь предоставляет больше шансов на счастье, чем кочевая; но когда в течение веков ведут только последнюю, то нелегко от нее избавиться. К тому же, как бы незначительны ни были такие преобразования, для их исполнения недостаточно индивидуальной жизни. Недостаточно одного поколения, чтобы разрушить дело ряда поколений, чтобы на место прежнего человека поставить нового. При теперешнем состоянии наших обществ труд не только полезен - он необходим; все это хорошо знают, и необходимость эта давно уже чувствуется. Однако еще относительно малочисленны те, кто находит удовольствие в упорном и постоянном труде. Для большинства людей это все еще невыносимая повинность; праздность первобытных времен не потеряла еще для нас всей прежней прелести. Значит, эти метаморфозы очень долго обходятся дорого, ничего не давая. Поколения, вводящие их, не пожинают плодов (если только они имеются), потому что они появляются слишком поздно. Этим поколениям остается только труд, потраченный на них. Следовательно, не ожидание большего счастья вовлекает их в такие предприятия.
Но правда ли, что счастье индивида возрастает по мере того, как он прогрессирует? Нет ничего более сомнительного.
Конечно, есть много удовольствий, которые теперь нам доступны и которых не знают более простые существа. Но зато мы подвержены многим страданиям, от которых они избавлены, и нельзя быть уверенным, что баланс складывается в нашу пользу. Мысль, без сомнения, является источником радостей, которые могут быть весьма сильными; но в то же время сколько радостей нарушает она! На одну решенную задачу сколько поднятых и оставшихся без ответов вопросов! На одно разрешенное сомнение сколько смущающих нас тайн! Точно так же, если дикарь не знает удовольствий, доставляемых активной жизнью, то зато он не подвержен скуке, этому мучению культурных людей. Он предоставляет спокойно течь своей жизни, не испытывая постоянной потребности торопливо наполнять ее слишком короткие мгновения многочисленными и неотложными делами. Не будем забывать, кроме того, что для большинства людей труд является до сих пор наказанием и бременем.
Нам возразят, что у цивилизованных народов жизнь разнообразнее и что разнообразие необходимо для удовольствия. Но цивилизация вместе с большей подвижностью вносит и большее однообразие, ибо она навязала человеку монотонный, непрерывный труд. Дикарь переходит от одного занятия к другому сообразно побуждающим его потребностями обстоятельствам; цивилизованный человек целиком отдается всегда одному и тому же занятию, которое предоставляет тем менее разнообразия, чем оно ограниченнее. Организация необходимо предполагает абсолютную регулярность в привычках, ибо изменение в способе функционирования органа не может иметь места, не затрагивая всего организма. С этой сторонынаша жизньоставляетменьшеместа для непредвиденного и в то же время благодаря своей большей неустойчивости она отнимает у наслаждения часть безопасности, в которой оно нуждается.
Правда, наша нервная система, став более тонкой, доступна слабым возбуждениям, не затрагивавшим наших предков, у которых она была весьма груба. Но в то же время многие возбуждения, бывшие прежде приятными, стали слишком сильными и, следовательно, болезненными для нас. Если мы чувствительны к большему количеству удовольствий, то так же обстоит дело и со страданиями. С другой стороны, если верно, что, как правило, страдание производит в организме большее потрясение, чем удовольствие7, что неприятное возбуждение доставляет нам больше страдания, чем приятное - наслаждения, тоэтабольшаячувствительностьмогла быскорее препятствовать счастью, чем благоприятствовать ему. Действительно, весьма утонченные нервные системы живут в страдании и в конце концов даже привязываются к нему. Не примечательно ли, что основной культ самых цивилизованных религий - это культ человеческого страдания? Несомненно, для продолжения жизни теперь, как и прежде, необходимо, чтобы в среднем удовольствия преобладали над страданиями. Но нельзя утверждать, что это преобладание стало значительней.
Наконец, и это особенно важно, не доказано, чтобы этот излишек вообще служил когда-нибудь мерой счастья. Конечно, в этих темных и еще плохо изученных вопросах ничего нельзя утверждать наверняка; представляется, однако, что счастье и сумма удовольствий - не одно и то же. Это - общее и постоянное состояние, сопровождающее регулярную деятельность всех наших органических и психических функций. Такие непрерывные виды деятельности, как дыханиеили циркуляция крови, не доставляют положительных наслаждений; однако от них главным образом зависит наше хорошее расположение духа и настроение. Всякое удовольствие - своего рода кризис: оно рождается, длится какой-то момент и умирает; жизнь же, наоборот, непрерывна. То, что составляет ее основную прелесть, должно быть непрерывно, как и она. Удовольствие локально: это - аффект, ограниченный какой-нибудь точкой организмаили сознания; жизнь не находится ни здесь, ни там: она повсюду. Наша привязанность к ней должна, значит, зависеть от столь же общей причины. Словом, счастье выражает не мгновенное состояние какой-нибудь частной функции, но здоровье физической и моральной жизни в целом. Посколькуудовольствиесопровождаетнормальное осуществление перемежающихся функций, то оно, конечно, элемент счастья, тем более важный, чем более места в жизни занимают эти функции. Но оно не счастье; даже уровень его оно может изменять только в ограниченных пределах, ибо оно зависит от мимолетных причин, счастье же - нечто постоянное. Для того чтобы локальные ощущения могли глубоко затронуть это основание нашей чувственной сферы, нужно, чтобы они повторялись с исключительной частотой и постоянством. Чаще всего, наоборот, удовольствие зависит от счастья: сообразно с тем, счастливы мы или нет, все улыбается нам или печалит нас. Не зря было сказано, что мы носим наше счастье в самих себе.
Но если это так, то незачем задаваться вопросом, возрастает ли счастье с цивилизацией. Счастье - указатель состояния здоровья. Но здоровье какого-нибудь вида не полнее оттого, что вид этот высшего типа. Здоровое млекопитающее не чувствует себя лучше, чем столь же здоровое одноклеточное. Так же должно быть и со счастьем. Оно не становится больше там, где деятельность богаче; оно одинаково повсюду, где она здорова. Самое простое и самое сложное существа наслаждаются одинаковым счастьем, если они одинаково реализуют свою природу. Нормальный дикарь может быть так же счастлив, как и нормальный цивилизованный человек.
Поэтому дикари столь же довольны своей судьбой, как мы - своей. Это полное довольство является даже одной из отличительных черт их характера. Они не желают более того, что имеют, и не имеют никакого желания изменить свое положение. "Житель Севера, - говорит Вайц, - не стремится к Югу для улучшения своего положения, а житель теплой и нездоровой страны не думает покинуть ее ради благоприятного климата. Несмотря на многочисленные болезни и всяческие бедствия, которым подвержен обитатель Дарфура, он любит свое отечество и не хочет эмигрировать из него, но рвется домой, если он на чужбине... Вообще, какова бы ни была материальная нищета, в которой живет народ, он не перестает считать свою страну лучшей в мире, свой образ жизни - самым богатым наслаждениям, а на себя он смотрит как на первый народ на свете. Это убеждение, по-видимому, господствует у всех негрских народов. Точно так же в странах, которые, подобно многим областям Америки, эксплуатировались европейцами, туземцы твердо уверены, что белые оставили свою страну только для того, чтобы искать счастья в Америке. Приводят примеры молодых дикарей, которых болезненное беспокойство погнало из дому в поисках счастья; но это весьма редкие исключения".
Правда, наблюдатели иногда рисовали нам жизнь низших обществ в совсем другом виде, но только потому, что они приняли свои собственные впечатления за впечатления дикарей. Однако существование, кажущееся нам невыносимым, может быть приятным для людей другого физического и морального склада. Что такое, например, смерть, когда с детства привык рисковать жизнью на каждом шагу и, следовательно, ставить ее ни во что? Чтобы заставить нас сожалеть об участи первобытных народов, недостаточно указать, что там скверно соблюдается гигиена, что не обеспечена безопасность. Только индивид компетентен в оценке своего счастья: он счастлив, если чувствует себя таким. Но "от обитателя Огненной Земли до готтентота человек в естественном состоянии живет довольный собой и своей участью". Как редко это довольство в Европе! Эти факты объясняют, почему один опытный человек мог сказать: "Бывают положения, когда мыслящий человек чувствует себя ниже того, кого воспитала одна природа, когда он себя спрашивает, стоят ли его самые твердые убеждения больше, чем узкие, но милые сердцу предрассудки".
Но вот более объективное доказательство. Единственный опытный факт, доказывающий, что жизнь вообще хороша, - это то, что громадное большинство людей предпочитает ее смерти. Для этого необходимо, чтобы в среднем счастье брало верх над несчастьем. Если бы отношение было обратным, то непонятно было бы, откуда появляется привязанность людей к жизни, а особенно как она может продолжаться, постоянно разрушаемая фактами. Правда, пессимисты объясняют это явление иллюзиями надежды. По их мнению, если мы, несмотря на разочарования опыта, еще держимся за жизнь, то потому, что мы ошибочно надеемся, будто будущее выкупит прошедшее. Но даже если допустить, что надежда достаточно объясняет любовь к жизни, она не объясняется сама собой. Она не свалилась чудом с неба, но, как и всякое чувство, должна была образоваться под действием фактов. Значит, если люди научились надеяться, если под ударами несчастья они привыкли обращать свои взоры к будущему и ожидать от него вознаграждения за их теперешние страдания, то потому, что они заметили, что эти вознаграждения часты, что человеческий организм слишком гибок и вынослив, чтобы быть легко сраженным, что моменты, когда одолевало несчастье, были редкиичтовообщевконцеконцов равновесие восстанавливалось. Следовательно, какова бы ни была роль надежды в генезисе инстинкта самосохранения, этот последний представляет убедительное свидетельство относительной ценности жизни. На этом же основании там, где он утрачивает свою энергию или свою распространенность, можно быть уверенным, что жизнь сама теряет свою прелесть, что зло увеличивается, потому ли, что умножаются причины страдания, или потому, что уменьшается сила сопротивления индивидов. Если бы, таким образом, мы обладали объективным и доступным измерению фактом, выражающим изменения интенсивности этого чувства в различных обществах, то мы могли бы вместе с тем измерять изменения среднего несчастья в тех же обществах. Этот факт - число самоубийств. Подобно тому как редкость добровольных смертей в первобытных обществах - лучшее доказательство могущества и универсальности инстинкта самосохранения, факт увеличения их количества доказывает, что он теряет почву.
Самоубийство появляется только с цивилизацией. Оно очень редко в низших обществах; по крайней мере единственный вид его, который в них постоянно наблюдают, содержит особые черты, делающие из него специфический тип, имеющий другое значение. Это акт не отчаяния, а самоотречения. Если у древних датчан, кельтов, фракийцев старик, доживший до престарелого возраста, кончал с собой, то потому, что его долг - освободить своих сотоварищей от бесполезного рта. Если вдова индуса не переживает своего мужа, а галл - вождя клана, если буддист бросается под колеса колесницы, везущей его идола, то потому, что моральные или религиозные предписания принуждают их к этому. Во всех этих случаях человек убивает себя не потому, что он считает жизнь дурной, но потому, что идеал его требует этой жертвы. Эти случаи добровольной смерти в такой же мере могут считаться самоубийствами в обычном смысле слова, как смерть солдата или медика, которые сознательно подвергают себя гибели, чтобы исполнить свой долг.
Наоборот, настоящее самоубийство,самоубийство печальное, находится в эндемическом состоянии у цивилизованных народов. Оно распределяется даже географически, как и цивилизация. На картах самоубийств видно, что вся центральная область Европы занята обширным мрачным пятном, которое расположено между 47 и 57 градусами широты и между 20 и 40 градусами долготы. Это излюбленное место самоубийства; по выражению Морзелли, это суицидогенная зона Европы. Именно здесь находятся страны, где научная, художественная, экономическая деятельность достигли максимума; это Германия и Франция. Наоборот, Испания, Португалия, Россия, южнославянские народы относительно не затронуты. Италия, возникшая недавно, еще несколько защищена, но она теряет свой иммунитет по мере того, как прогрессирует. Одна Англия составляет исключение; но мы еще мало знаем о точной степени ее готовности к самоубийству. Внутри каждой страны мы констатируем ту же связь. Повсюду самоубийство свирепствует в городах сильнее, чем в деревнях. Цивилизация концентрируется в больших городах; самоубийство тоже. В нем даже видели иногда своего рода заразную болезнь, имеющую очагом распространения столицы и крупные города, откуда они распространяются по всей стране. Наконец, во всей Европе, исключая Норвегию, число самоубийств постоянно возрастает в течение целого века. По одному вычислению оно увеличилось втрое с 1821 по 1880 г. Ход цивилизации не может быть измерен с той же точностью, но известно, каким быстрым он был за это время.
Можно было бы увеличить число доказательств. Различные классы населения доставляют для самоубийства контингент пропорционально степени их цивилизованности. Повсюду свободные профессии поражены более других, а земледелие наиболее пощажено. То же самое и с полами. Женщина менее, чем мужчина, втянута в движение цивилизации; она меньше участвует в нем и извлекает из него меньше выгоды. Она более напоминает некоторые черты первобытных натур, поэтому она убивает себя вчетверо реже мужчины.
Но, возразят нам, если восходящее движение самоубийств указывает, что несчастье прогрессирует в некоторых пунктах, то не возможно ли, что в то же время счастье увеличивается в других? В этом случае положительное приращение, может быть, могло бы возместить нехватки в другом месте. Так, в некоторых обществах число бедняков увеличивается. Оно концентрируется только в меньшем числе рук.
Но эта гипотеза мало применима к нашей цивилизации. Ибо, предполагая, что существует подобное возмещение, из этого можно было бы вывести только то, что среднее счастье осталось почти неизменным, или же если оно увеличилось, то на весьма незначительную величину, которая, не будучи пропорциональна величине усилия, затраченного на прогресс, не могла бы объяснить его. Но и сама гипотеза не имеет основания.
Действительно, когда говорят об обществе, что оно более или менее счастливо по сравнению с другим, то говорят о среднем счастье, т. е. о том, которым наслаждаются члены этого общества в среднем. Так как они находятся в одинаковых условиях существования, поскольку подвержены действию одной и той же социальной и физической среды, то непременно существует известныйобщий для нихспособсуществованияи, следовательно, общий способ быть счастливым. Если из индивидуального счастья вычесть все то, что происходит от индивидуальных и местных причин, и оставить только продукт общих причин, то полученный таким образом остаток составляет именно то, что мы называем средним счастьем. Это, следовательно, величина абстрактная, но абсолютно единственная, не могущая изменяться в двух противоположных направлениях одновременно. Она может возрастать или уменьшаться, но невозможно, чтобы она одновременно и возрастала и уменьшалась. Она имеет то же единство и ту же реальность, что средний тип общества, средний человек Кетле, ибо она представляет счастье, которым, как считается, пользуется это идеальное существо. Следовательно, подобно тому как он не может одновременно стать большим и меньшим, более нравственным и менее нравственным, он не может также в одно время стать и счастливее и несчастнее.
Но причины, от которых зависит увеличение числа самоубийств у цивилизованных народов, имеют некоторые общие черты. Действительно, самоубийства не происходят в отдельных местах, в некоторых частях общества, обходя другие; их наблюдают повсюду. В одних странах восходящее их движение быстрее, в других - медленнее, но оно существует повсюду без исключения. Земледельческие области менее подвержены самоубийству, чем промышленные, но доставляемый ими контингент все возрастает. Мы, стало быть, имеем дело с явлением, связанным не с какими-то местными и особыми обстоятельствами, но с общим состоянием социальной среды. Это состояниепо-разномуотражаетсяотдельнымисредами (провинции, профессии, религиозные исповедания и т. д.); поэтому его действие не везде даст себя знать с одинаковой интенсивностью; но природа его от этого не изменяется.
Это значит, что счастье,орегрессе которого свидетельствует развитие самоубийств, есть среднее счастье. Возрастающее число добровольных смертейне только доказывает, что имеется большое число индивидов, слишком несчастных, чтобы выносить жизнь, - это ничего бы не говорило о других, составляющих, однако, большинство, - но что общее счастье общества уменьшается. Следовательно, так как это счастье не может увеличиваться и уменьшаться одновременно, то увеличение его невозможно, раз увеличиваются самоубийства; другими словами, дефицит, существование которого они обнаруживают, не возмещается ничем. Причины, от которых они зависят, только часть своей энергии расходуют в форме самоубийств; оказываемое ими влияние гораздо обширнее. Там, где они не приводят человека к самоубийству, подавляя окончательно счастье, там они по меньшей мере сокращают в различных пропорциях нормальный избыток удовольствий над страданиями. Конечно, благодаря особой комбинации обстоятельств, может случиться, что в известных случаях их действие нейтрализуется, делая даже возможным приращение счастья; но эти случайные и частные изменения не влияют на социальное счастье. Какой статистик, впрочем, не увидит в росте общей смертности в определенном обществе признаки ослабления общественного здоровья?
Значит ли это, что нужно приписать самому прогрессу и составляющему его условие разделению труда эти грустные результаты? Это обескураживающее заключение не вытекает с необходимостью из предыдущих фактов. Наоборот, весьма вероятно, что оба эти разряда фактов просто сопутствуют друг другу. Но это сопутствие достаточно доказывает, что прогресс не особенно увеличивает наше счастье, так как последнее уменьшается - и даже в весьма серьезных размерах - в то самое время, когда разделение труда развивается с неведомой до сих пор энергией и быстротой. Если нет основания допускать, что оно уменьшило нашу способность к наслаждению, то тем более невозможно думать, что оно увеличило ее.
В конечном счете все, что мы сказали, есть только частное применение той общей истины, что удовольствие, как и страдание, явление главным образом относительное. Нет абсолютного, определяемого объективно счастья, к которому люди приближаются по мере того, как прогрессируют. Но, подобно тому как, по словам Паскаля, счастье мужчины не то же, что счастье женщины, счастье низших обществ не может быть нашим, и наоборот. Однако одно не больше другого. Относительную интенсивность его можно измерять только той силой, с которой оно привязывает нас к жизни вообще и нашему образу жизни в частности. Но самые первобытные народы столь же привязаны к существованию, и в частности к своему, как мы к своему. Они даже менее легко отказываются от него. Итак, но никакого пропорционального отношения между изменением счастья и прогрессом разделения труда.
Это положение весьма важно. Из него следует, что для объяснения превращений, испытанных обществами, не нужно выяснять, какое влияние они оказывают на счастье людей, так как не это влияние вызвало их. Социальная наука должна решительно отказаться от тех утилитарных сравнений, которыми она слишком часто пользовалась. Кроме того, такие соображения по необходимости субъективны, ибо всякий раз, когда сравнивают удовольствия или интересы, то за неимением объективного критерия невозможно не бросить на весы свои собственные мнения и вкусы и не выдавать за научную истину то, что является только личным чувством. Это принцип, который уже Конт сформулировал весьма ясно. "По существу, относительный дух, - говорит он, - в котором необходимо трактовать любые понятия положительной политики, должен сначала заставить нас удалить, как тщетное и пустое, метафизическое рассуждение о приращении человеческого счастья в различные эпохи цивилизации... Так как счастье каждого требует достаточной гармонии между совокупностью развития различных его способностей и особой системой обстоятельств, управляющих его жизнью, и так как, с другой стороны, такое равновесие постоянно и самопроизвольно стремится к некоторой степени, то невозможно, говоря об индивидуальном счастье, сравнить положительно каким-нибудь непосредственным чувством или рациональным путем социальные ситуации, полное приближение к которым абсолютно невозможно".
Ножеланиестатьсчастливее-единственный индивидуальный двигатель, могущий объяснить прогресс; по удалении его не остается другого. На каком основании индивид сам по себе станет вызывать изменения, постоянно требующие от него усилий, если он не извлекает из них большего счастья? Следовательно, определяющие причины социальной эволюции находятся вне его, т. е. в окружающей его среде. Если и он и общества изменяются, то потому, что изменяется эта среда. С другой стороны, так как физическая среда относительно постоянна, то она не может объяснить этот непрерывный ряд изменений. Поэтому исходные условия надо искать в социальной среде. Происходящие в ней изменения вызывают те, через проходят общества и индивиды. Таково методологическое правило, которое мы будем иметь случай применить и подтвердить в дальнейшем.
Однако можно было бы спросить, не вызывают ли некоторыеизменения, которым подвергается удовольствие (всилу уже самого факта длительности его существования), и самопроизвольные изменения в человеке и нельзя ли объяснить таким образом прогресс разделения труда? Вот как можно было бы представить это объяснение.
Если удовольствие не есть счастье, то, во всяком случае, оно элемент его. Но оно теряет свою интенсивность от повторения; если же оно становится непрерывным, то совершенно исчезает. Время может нарушить равновесие, которое стремится установиться, и создать новые условия существования, к которым человек может приспособиться, только изменяясь. По мере того как мы привыкаем к известному счастью, оно убегает от нас, и мы вынуждены пуститься в новые поиски, чтобы его обнаружить. Нам нужно оживить это потухающее удовольствие более энергичными возбуждениями, т. е. умножить или сделать интенсивнее те, которыми мы располагаем. Но это возможно только тогда, когда труд становится более производительным и, следовательно, более разделенным. Таким образом, всякий прогресс, осуществленный в науке, в искусстве, в промышленности, вынуждает нас к новому прогрессу для того только, чтобы не потерять плоды предыдущего. Значит, можнообъяснить развитие разделения труда игрою чистоиндивидуальных факторов, не вводя никакой социальной причины. Словом, если мы специализируемся, то не для приобретения новых удовольствий, но чтобы возместить разрушающее влияние, оказываемое временем на приобретенные удовольствия.
Но как бы реальны ни были эти изменения удовольствия, они не могут играть той роли, которую им приписывают. Действительно, они происходят повсюду, где есть удовольствие, т.е. повсюду, где имеются люди. Нет общества, к которому не приложимэтот психологический закон, но есть такие общества, в которыхразделение труда не прогрессирует. Мы видели действительно, что весьма большое число первобытных народов живет внеподвижном состоянии, из которого они даже недумают выйти. Они не стремятся ни к чему новому. Однако их счастье подчинено общему закону. Точно так же обстоит дело с деревней у цивилизованных народов. Разделение труда прогрессирует тут очень медленно и склонность к изменениям весьма слаба. Наконец, внутри одного и того же общества разделение труда развивается более или менее быстро в разные эпохи; влияние же времени на удовольствие всегда одно и то же. Значит, не оно вызывает развитие.
Действительно, непонятно, как бы оно могло иметь такой результат. Невозможно восстановить равновесие, уничтоженное временем, и удержать счастье на постоянном уровне без усилий, тем более тягостных, чем более мы приближаемся к высшему пределу удовольствия; ибо в области, близкой к максимальному пункту, приращения, получаемые удовольствием, все ниже и ниже приращений соответствующего раздражения. Нужно больше работать за то же вознаграждение. Что выигрывают с одной стороны, то теряют - с другой, и избегают потери только путем новых издержек. Следовательно, чтобы эта операция была выгодна, нужно по крайней мере, чтобы потеря эта. была важна, а потребность возместить ее - очень сильна.
Но в действительности она имеет только весьма посредственную энергию, так как повторение не отнимает ничего существенного у удовольствия. Не надо, в самом деле, смешивать прелесть разнообразия с прелестью новизны. Первое -необходимое условие удовольствия, так как непрерывное наслаждение исчезает или превращается в страдание. Но время само по себе ire уничтожает разнообразия; необходима к этому еще непрерывность. Состояние, повторяющееся часто, но с перерывами, может оставаться приятным, ибо если непрерывность разрушает удовольствие, то или потому, что она делает его бессознательным, или потому, что выполнение всякой функции требует издержек, которые, продолжаясь непрерывно, истощают организм и становятся болезненными. Значит, если действие, будучи привычным, повторяется только через достаточно большие промежутки времени, оно все-таки будет ощущаться, и произведенные расходы смогут быть возмещены за это время. Вот почему здоровый взрослый человек всегда испытывает одинаковое удовольствие, когда пьет, ест, спит, хотя он это делает каждый день. То же происходит и с духовными потребностями, которые так же периодичны, как и психические функции, которым они соответствуют. Удовольствия, доставляемые нам музыкой, искусством, наукой, сохраняются в целостности, лишь бы они чередовались.
Если непрерывность и может нечто, чего не может повторение, то она все же не внушает нам потребности в новых и непредвиденных возбуждениях. Ибо если онацеликом уничтожает сознание приятного состояния, то мы не можем заметить, что удовольствие, которое было связано с последним, также одновременно исчезло; оно, кроме того, заменяется тем общим ощущением благополучия, которое сопровождает регулярное выполнение функций, непрерывных в нормальном состоянии, и которое имеет не меньшую цену. Поэтому мы ни о чем не сожалеем. Кто из нас имел когда-либо желание чувствовать биение своего сердца или функционирование легких? Если же, наоборот, имеется страдание, то мы просто стремимся к состоянию, которое отличается от причиняющего нам боль. Но, чтобы прекратить это страдание, нет необходимости в особых ухищрениях. Известный предмет, к которому мы обыкновенно равнодушны, может в этом случае причинить нам большое удовольствие, если он составляет контраст с тем, что вызывает в нас страдание. Следовательно, в способе, каким время затрагивает основной элемент удовольствия, нет ничего, что могло бы побудить нас к какому-нибудь прогрессу. Правда, не так обстоит дело с новизной, привлекательность которой непродолжительна. Но если она и доставляет больше свежести удовольствию, то она не создает его. Это только второстепенное и преходящее качество, без которого оно может отлично существовать, хотя рискует быть тогда менее приятным. Поэтому, когда новизна исчезает, происходящая от этого пустота не слишком чувствительна, а потребность ее заполнить не очень интенсивна.
Интенсивность ее уменьшает еще то, что она нейтрализуется противоположным, более сильным и более укоренившимся в нас чувством, а именно - потребностью устойчивости в наших наслаждениях и регулярности в наших удовольствиях. Мы любим перемену, но и то же время привязываемся к тому, что любим, и не можем без боли расстаться с ним. Кроме того, это необходимо для поддержания жизни, ибо если она невозможна без перемены, если гибкость ее увеличивается вместе со сложностью, то прежде всего, однако, она представляет собой целую систему устойчивых и регулярных функций. Есть, правда, индивиды, у которых потребность новизны достигает исключительной интенсивности. Ничто из существующего не удовлетворяет их; они жаждут невозможных вещей; они хотели бы установить новую действительность на месте имеющейся. Но эти неисправимые недовольные - больные, и патологический характер этого случая только подтверждает сказанное нами.
Наконец, не нужно терять из виду, что эта потребность по природе своей весьма неопределенна. Она нас не привязывает ни к чему определенному, так как это потребность в чем-то, чего нет. Она, стало быть, только наполовину сформирована; ибо полная потребность включает два элемента: напряжение воли и определенный объект. Поскольку объект не дан извне, то он не может иметь другой действительности, кроме приданной ему воображением. Этот процесс - наполовину из области представлений. Он состоит, скорее, в комбинациях образов, в своего рода внутренней поэзии, чем в действительном движении воли. Он нас не заставляет выйти из самих себя; он только внутреннее возбуждение, которое ищет путь наружу, но еще не нашло его. Мы мечтаем о новых ощущениях, но это -неопределенное стремление, исчезающее, не найдя воплощения. Следовательно, даже там, где оно наиболее энергично, оно не может иметь силы твердых и определенных потребностей, которые, постоянно устремляя волю в одном и том же направлении и по проложенным путям, стимулируют ее тем повелительнее, чем менее оставляют места колебаниям, обсуждениям.
Невозможно допустить, что прогресс - это только следствие скуки. Эта периодическая и в чем-то непрерывная переплавка человеческой природы была делом трудным, осуществлявшимся в муках. Невозможно, чтобы человечество вынесло столько страданий единственно с целью иметь возможность несколько разнообразить свои удовольствия и сохранить их первоначальную свежесть.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Теперь мы можем разрешить практическую задачу, которую мы перед собой поставили в начале этого труда.
Если есть правило поведения, моральный характер которого неоспорим, так это то, которое повелевает нам осуществить в себе существенные черты коллективного типа. Оно достигает максимальной строгости в низших обществах. Там первая обязанность - это походить на всех, не иметь ничего личного ни в верованиях, ни в обычаях. В более развитых обществах требуемые сходства менее многочисленны; однако, как мы видели, и здесь есть такие сходства, отсутствие которых представляет собой моральный проступок. Преступление здесь имеет, без сомнения, меньшее число различных категорий; но теперь, как и прежде, если преступник - предмет осуждения, то потому, что он не подобен нам. Точно так же на низшей ступени просто безнравственные и запрещенные поступки суть те, которые свидетельствуют о несходствах менее глубоких, хотя и также серьезных. Впрочем, разве - не то же самое правило выражает общепринятая нравственность, хотя и несколько иным языком, когда она повелевает человеку быть человеком в полном смысле слова, т. е. иметь все идеи и чувства, составляющие человеческое сознание? Конечно, если понимать эту формулу буквально, то человек, которым она нам предписывает быть, это человек вообще, а не человек такого-то и такого-то социального типа. Но в действительности это человеческое сознание, которое мы должны полностью осуществить в себе, есть не что иное, как коллективное сознание группы, к которой мы принадлежим. Из чего, в самом деле, может оно состоять, как не из идей и чувств, к которым мы более всего привязаны? Где будем мы искать черты нашей модели, как не в нас и вокруг нас? Если мы думаем, что этот коллективный идеал есть идеал всего человечества, то это потому, что он стал довольно общим и абстрактным, чтобы оказаться подходящим ко всем людям без различия. Но на деле каждый народ создает себе из этого так называемою человеческою типа частное представление, зависящее от его собственного темперамента. Каждый представляет его себе по своему образу. Даже моралист, воображающий, что он в состоянии силой мысли избавиться от влияния окружающих идей, не сможет достигнуть этого, ибо он проникнут ими насквозь, и, что бы он ни делал,: именно их он найдет в результате своих дедукций. Вот почему всякий народ имеет свою школу моральной философии, зависящую от его характера.
С другой стороны, мы показали, что это правило имеет функцией предупредить всякое потрясение общего сознания и, следовательно, социальной солидарности и что оно может исполнить эту роль только тогда, когда оно обладает- моральным характером. Если оскорбления наиболее фундаментальных коллективных чувств будут терпимы, то общество неизбежно подвергнется дезинтеграции; необходимо, чтобы с ними боролись посредством той особенно энергичной реакции, которая связана с моральными правилами.
Нообратноеправило,повелевающеенам специализироваться, имеет ту же самую функцию. Оно также необходимо для сплоченности обществ, по крайней мере начиная с известного момента их эволюции. Без сомнения, обусловленная им солидарность отличается от предыдущей; но если она и иная, то все же не менее необходимая. Высшие общества могут удерживаться в состоянии равновесия, только если труд в них разделен; притяжения подобною подобным все менее достаточно для достижения этого результата. Если, стало быть, моральный характер для первою из этих правил необходим, чтобы оно могло играть свою роль, то он не менее необходим и для второго. Оба они отвечают одной и той же социальной потребности и различаются только способом удовлетворения ее, потому что самые условия существования обществ тоже различны. Следовательно, не вдаваясь в спекулятивные соображения о первооснове этики, мы можем заключить о моральной ценности одного по ценности другого. Если с некоторых точек зрения между ними существует настоящий антагонизм, то не потому, что они служат различным целям, но потому, наоборот, что они ведут к одной цели, но противоположнымипутями. Следовательно, нет необходимости ни выбирать между ними раз навсегда, ни осуждать одно во имя другого; нужно в каждый исторический момент уделять каждому подобающее ему место.
Вероятно, можно позволить себе дальнейшее обобщение.
Предмет нашего исследования заставил нас классифицировать моральные правила и обозреть главные их виды. Благодаря этому мы теперь в состоянии составить себе представление или, по крайней мере, строить предположение не только о внешнем признаке моральных правил, но и о внутренней черте, общей всем им и могущей служить для их определения. Мы разделили их на два рода: правила с репрессивной санкцией - как диффузивной, так и организованной - и правила с реститутивной санкцией. Мы видели, что первые выражают условия той солидарности sui generis, которая вытекает из сходств и которой мы дали название механической; вторые выражают условия отрицательной и органической солидарности. Мы можем, таким образом, сказать вообще, что характерная черта моральных правил заключается в том, что они выражают основные условия социальной солидарности. Право и нравственность - это совокупность уз, привязывающих нас друг к другу и к обществу, создающих из массы индивидов единый связный агрегат. Морально, можно сказать, все то, что служит источником солидарности, все, что заставляет человека считаться сдругими,регулироватьсвоидвижениянетолько эгоистическими побуждениями. И нравственность тем прочнее, чем сильнее и многочисленнее эти узы. Неточно, очевидно, определять се (как это часто делали) через свободу; она состоит скорее в состоянии зависимости. Она не только не служит освобождению индивида, выделению его из окружающей среды, но, наоборот, имеет существенной функцией сделать из него неотъемлемую часть целого и, следовательно, отнять у него кое-что из свободы его действий.
Иногда встречаются, правда,умы, не лишенные благородства, которые, однако, находят нестерпимой мысль об этой зависимости. Но они не замечают источников, откуда вытекает их собственная нравственность, так как эти источники слишком глубоки. Сознание - плохой судья того, что происходит в глубине бытия, потому что оно туда не проникает.
Общество, стало быть, не чуждый, как часто думали, нравственности или же имеющий на нее только второстепенное влияние фактор. Наоборот, оно - необходимое условие ее. Ононепростая сумма индивидов, которые приносят, вступая в него, какую-то внутреннюю нравственность; человек моральное существо только потому, что он живет в обществе, ибо нравственность состоит в том, чтобы быть солидарным с группой, и она изменяется вместе с этой солидарностью. Пусть исчезнет социальная жизнь, и тотчас же, не имея точки опоры, исчезнет жизнь моральная. Естественное состояние у философов XVIII в. если не безнравственно, то, по меньшей мере, не нравственно; это признавал еще сам Руссо. Впрочем, мы вследствие этого не возвращаемся к формуле, которая выражает нравственность как функцию общественной пользы. Общество, без сомнения, не может существовать, если части его несолидарны; но солидарность - только одно из условий его существования. Есть много других, которые не менее необходимы и неморальны. Кроме того, может случиться, что в этой сети уз, составляющих нравственность, есть такие, которые неполезны или имеют силу, непропорциональную степени их полезности. Таким образом, понятие полезного не входит в качестве существенного элемента в наше определение.
Что касается того, что называется индивидуальной нравственностью, то, если под этим понимать совокупность обязанностей, одновременно субъектом и объектом которых был бы индивид, обязанностей, которые связывали бы его только с самим собой и которые, следовательно, существовали бы даже тогда, когда он был бы, один, - это абстрактная концепция, не соответствующая ничему в действительности. Нравственность во всех своих степенях встречается только в общественном состоянии и изменяется только как функция социальных условий. Спрашивать себя, чем бы она могла быть, если бы общество не существовало, значило бы выйти из области фактов и вступить в область неосновательных гипотез и фантазий, которые невозможно проверить. Обязанности индивида по отношению к самому себе суть в действительности обязанности по отношению к обществу; они соответствуют известным коллективным чувствам, которые не позволено более оскорблять, составляют ли оскорбитель и оскорбленный одно или два различных лица. Теперь; например, во всех здоровых сознаниях существует очень живое чувство уважения человеческому достоинству, чувство, с которым мы должны сообразовывать наше поведение как в наших отношениях с самим собой, так и в отношениях с другими; и этом и заключается вся сущность так называемой индивидуальной нравственности. Всякий нарушающий ее поступок порицается даже тогда, когда преступник и его жертва составляют одно лицо. Вот почему, согласно кантовской формуле, мы должны уважать человеческую личность повсюду, где она встречается, т. е. как у себя, так и у себе подобных. Чувство, объектом которого она является, в одном случае оскорбленоне менее, чем в другом.
Разделение труда не только содержит в себе черту, по которой мы определяем нравственность; оно стремится вес более и более стать существенным условием социальной солидарности. По мере продолжения в процессе эволюции ослабляются узы, связывающие индивида с его семьей, с родной землей, с завещанными прошлым традициями, с коллективными обычаями группы. Становясь более подвижным, он легче меняет среду, покидает родных, с тем чтобы жить в другом месте более автономной жизнью, более самостоятельно формирует свои идеи и чувства. Без сомнения, от этого не исчезает всякое общее сознание; всегда остается, по крайней мере, тот культ личности, индивидуального достоинства, о котором мы сейчас говорили и который теперь является единственным объединяющим центром стольких умов. Но как мало этого, особенно когда думаешь о все возрастающем объеме социальной жизни и вследствие этого - индивидуальных сознании! Ибо так как они становятся объемистее, так как интеллект становится богаче, деятельность разнообразнее, то, чтобы нравственность стала постоянной, т. е. чтобы индивид остался прикрепленным к группе с силой, хотя бы равной прежней, необходимо, чтобы связывающие его с ней узы стали сильнее и многочисленнее. Значит, если бы не образовалось других уз, помимо тех, которые происходят от сходств, то исчезновение сегментарного типа сопровождалось бы регулярным понижением уровня нравственности. Человек бы не испытывал достаточного умеряющего воздействия; он не чувствовал бы более вокруг себя и над собой того здорового давления общества, которое умеряет его эгоизм и делает из него нравственное существо. Вот что создает моральную ценность разделения труда. Благодаря ему индивид начинает сознавать свое состояние зависимости по отношению к обществу; именно от него происходят сдерживающие и ограничивающие его силы. Словом, так как разделение труда становится важным источником социальной солидарности, то оно вместе с тем становится основанием морального порядка.
Можно, стало быть, в буквальном смысле сказать, что в высших обществах обязанность состоит не в том, чтоб расширять нашу деятельность, но в том, чтобы концентрировать и специализировать ее. Мы должны ограничить свой горизонт, выбрать определенное занятие и отдаться ему целиком, вместо того чтобы делать из своего существа какое-то законченное, совершенное произведение искусства, которое извлекает всю свою ценность из самого себя, а не из оказываемых им услуг. Наконец, эта специализация должна быть продвинута тем далее, чем к более высокому виду принадлежит общество. И другого предела ей поставить нельзя. Без сомнения, мы должны также работать для того, чтобы осуществить в себе коллективный тип, поскольку он существует. Есть общие чувства, идеи, без которых, как говорится, человек не человек. Правило, повелевающее нам специализироваться, остается ограниченным противоположным правилом. Наше заключение состоит не в том, что хорошо продвигать специализацию, насколько только это возможно, но насколько это необходимо. Что касается относительной доли каждой из этих противоположных обязанностей, то они определяются опытом и не могут быть вычислены a priori. Для нас было достаточно показать, что вторая не отличается по природе от первой, что она так же моральна и что, кроме того, эта обязанность становится все важней и настоятельней, потому что общие качества, о которых шла речь; все менее способны социализировать индивида.
Не без основания, значит,общественное мнение испытывает все более явную антипатию к дилетанту и даже к тем людям, которые, увлекаясь исключительно общим культурным развитием, не хотят отдаваться целиком какому-нибудь профессиональному занятию. Действительно, они слабо связаны с обществом, или, если угодно, общество мало привязывает их; они ускользают от него, и именно потому, что они не чувствуют его ни с должной живостью, и с должным постоянством. Они не сознают всех обязанностей, которые возлагает на них их положение социальных существ. Так как общий идеал, к которому они привязаны, по вышеизложенным основаниям носит формальный и неопределенный характер, то он не может далеко вывести их из них самих. Когда не имеешь определенной цели, не многим дорожишь и, следовательно, не намного можешь подняться над более или менее утонченным эгоизмом. Наоборот, тот, кто отдался определенному занятию, каждое мгновение слышит зов общей солидарности, исходящий от тысячи обязанностей профессиональной морали.
Но разве разделение труда, делая из каждого из нас неполное существо, не влечет за собою умаления индивидуальной личности? Вот упрек, часто ему адресуемый.
Заметим прежде всего, что трудно понять, почему сообразнее с логикой человеческой природы развиваться вширь, а не вглубь. Почему более обширная, но более разбросанная деятельность выше деятельности более концентрированной, но ограниченной? Почему достойнее быть полным и посредственным, чем жить более специальной, но более интенсивной жизнью, особенно если у нас есть возможность найти то, что мы таким образом теряем благодаря ассоциации с другими существами, обладающими тем, чего нам недостает, и дополняющими нас? Исходя из принципа, что человек должен осуществить свое, как говорит Аристотель. Но эта природа не остается постоянной в различные моменты истории; она изменяется вместе с обществами. У низших народов собственно человеческое действие - это походить на своих товарищей, осуществлять в себе все черты коллективного типа, который тогда еще более, чем теперь, смешивают с человеческим типом. Но в более развитых обществах его природа в значительной мере - это быть органом общества и его подлинное действие, следовательно, это играть свою роль органа.
Более того: индивидуальная личность не только не уменьшается благодаря прогрессу специализации, но развивается вместе с разделением труда.
Действительно, быть личностью - это значит быть самостоятельным источником действия. Человек приобретает это качество только постольку, поскольку в нем есть нечто, принадлежащее лично ему и индивидуализирующее его, поскольку он - более чем простое воплощение родового типа его расы и группы. Скажут, что во всяком случае он одарен свободной волей и что этого достаточно для основания его личности. Но, как бы дело ни обстояло с этой свободой, предметом стольких споров, не этот метафизический, безличный, неизменный атрибут может служить единственной основой конкретной; эмпирической и изменчивой личности индивида.
Последняя не может быть установлена абстрактной властью выбирать между двумя противоположностями; нужно еще, чтоб эта способность проявлялась в целях и мотивах, свойственных именно действующему лицу. Другими словами, необходимо, чтобы сами материалы сознания имели личностный характер. Но мы видели во второй книге этого сочинения, что такой результат происходит прогрессивно, по мере того как прогрессирует само разделение труда. Исчезновение сегментарного типа, обусловливал большую специализацию, выделяет в то же время отчасти индивидуальное сознание из поддерживающей его органической среды и облекающей его социальной среды, и вследствие этого двойного освобождения индивид все более становится независимымфакторомсвоегособственного поведения.Разделение трудасамоспособствует этому освобождению, ибо индивидуальные натуры, специализируясь, становятся сложнее и в силу этого отчасти избавлены от коллективного воздействия и от наследственных влияний, которые могут действовать только на простые и общие вещи.
Только благодаря какой-то иллюзии можно было думать, что личность была более цельной до проникновения в нее разделения труда. Без.сомнения, рассматривая с внешней стороны разнообразие охватываемых тогда индивидом занятий, можно подумать, что он развивается более свободным и полным образом. Но в действительности эта демонстрируемая им деятельность - не его деятельность. Это общество, раса, действующая в нем и через него; он только посредник, через которого они осуществляются. Его свобода только кажущаяся, а его личность заимствована. Так как жизнь этих обществ в некоторых отношениях менее регулярна, то думают, что оригинальные таланты могут проявляться там легче, что всякому легче следовать собственным вкусам, что более широкое место оставлено для свободной фантазии. Но это значит забывать, что личные чувства тогда весьма редки. Если движущие силы, управляющие поведением, не возвращаются с той же периодичностью, как теперь, то тем не менее они коллективны, следовательно, безличны, и то же самое с внушаемыми ими действиями. С другой стороны, мы выше показали, как деятельность становится богаче и интенсивнее, по мере того как она специализируется.
Таким образом, прогресс индивидуальной личности и прогресс разделения труда зависят от одной и той же причины. Невозможно хотеть одного, не желая другого. Но никто теперь не оспаривает повелительного характераправила, приказывающего нам быть - быть все более и более - личностью.
Еще одно последнее соображение покажет, насколько разделение труда связано со всей нашейморальной жизнью.
Давно уже люди лелеют мечту об осуществлении наконец на деле идеала человеческого братства. Народы взывают к состоянию, когда война не будет законом международных отношений, когда отношения между обществами будут мирно регулироваться, как регулируются уже отношения индивидов между собой, когда все люди будут сотрудничать в одном деле и житьоднойжизнью.Хотяэтистремленияотчасти нейтрализуются другими, направленными на то отдельное общество, часть которого мы составляем, тем не менее они весьма живы и все более и более усиливаются. Но они могут быть удовлетворены только тогда, когда все люди образуют одно общество, подчиненное одним законам. Точно так, как частные конфликты могут сдерживаться только регулирующим действием общества, заключающеговсебеиндивидов,так и интерсоциальные конфликты могут сдерживаться только регулирующим действием одного общества, заключающего внутри себя все другие. Единственная сила, способная умерить индивидуальный эгоизм, - это сила группы; единственная сила, способная умерять эгоизм групп, - это сила другой охватывающей их группы.
Если поставить задачу в таком виде, то нужно признаться, что этот идеал еще далек от своего полного осуществления, ибо имеется слишком много интеллектуальных и моральных различий между социальными типами, сосуществующими на земле, чтоб они могли жить по-братски внутри одного общества. Но зато возможно соединение обществ одного и того же вида, и в этом направлении, по-видимому, движется наша эволюция. Мы уже видели, что над европейскими народами стремится образоваться самопроизвольным движением европейское общество, обладающее отныне некоторым самосознанием и первоначальной организацией. Если образование единого человеческого общества вообще невозможно (что, однако, не доказано), то, по крайней мере, образование все более обширных обществ бесконечно приближает нас к цели. Этот факт, впрочем, ни в чем не противоречит данному нами определению нравственности, так как, если мы связаны с человечеством и должны быть с ним связаны, то потому, что оно - общество, которое находится в процессе самореализации и с которым мы солидарны.
Но мы знаем, что более обширные общества не могут формироваться без развития разделения труда, ибо они не могут удерживаться в равновесии без большей специализации функций; но и одного увеличения числа конкурентов было бы достаточно; чтобы произвести механически этот результат; и это тем более, что приращение объема обычно не совершается без приращения плотности. Можно, стало быть, сформулировать следующее положение: идеал человеческого братства может осуществляться только в той мере, в какой прогрессирует разделение труда. Нужно сделать выбор: или отказаться от своей мечты, или мы откажемся далее сужать свою деятельность, или же продолжать ее осуществление, но при указанном нами условии.
Но если разделение труда производит солидарность, то не потому только, что оно делает из каждого индивида обменщика (echangiste), как говорят экономисты, а потому, что создает между людьми целую систему прав и обязанностей, надолго связывающих их друг с другом. Точно так же, как социальные сходства дают начало праву и нравственности, защищающим их, разделение труда дает начало правилам, обеспечивающим мирное и регулярное сотрудничество разделенных функций. Если экономисты думали,чтоонопорождаетдостаточную солидарность, каким бы образом она ни совершалась, и если, следовательно, они утверждали, что человеческие общества могут и должны распадаться на чисто экономические ассоциации, то это потому, что они считали, будто оно затрагивает только индивидуальные и временные интересы. По этой теории, следовательно, только индивиды правомочны судить о конфликтующих интересах и о способе, каким они должны уравновешиваться, т. е. именно они правомочны определять условия, при которых должен происходить обмен. А так как эти интересы находятся в беспрерывном становлении, то, ни для какой постоянной регламентации нет места. Но такая концепция во всех отношениях не соответствует фактам. Разделение труда ставит друг против друга не индивидов, а социальные функции. Но общество заинтересовано в деятельности последних: сообразно тому, сотрудничают они правильно или нет, оно будет здоровым или больным. Его существование, таким образом, зависит от них, и тем теснее, чем они более разделены. Вот почему оно не может оставить их в состоянии неопределенности; да, впрочем, они определяются сами собой. Так образуются эти правила, число которых возрастает по мере того, как труд разделяется, и отсутствие которых делает органическую солидарность или невозможной, или несовершенной.
Но недостаточно, чтоб были правила, необходимо еще, чтоб они были справедливы, а для этого необходимо, чтобы внешние условия конкуренции были равны. Если, с другой стороны, вспомнить, что коллективное сознание все более и более сводится к культу индивида, то мы увидим, что нравственность организованных обществ сравнительно с нравственностью сегментарных обществ характеризуется тем, что она имеет нечто более человеческое, следовательно, более рациональное. Она не связывает нашу деятельность с целями, которые прямо не затрагивают нас; она не делает из нас служителей идеальных сил, по природе совершенно отличных от нашей силы и следующих собственным путем, не занимаясь человеческими интересами. Она требует от нас только быть гуманными и справедливыми к нам подобным, хорошо делать свое дело, работать над тем, чтобы каждый был призван к функции, которую он может лучше всего исполнять, и получал настоящую цену за свои усилия. Составляющие ее правила не имеют принудительной силы, подавляющей всякое исследование; так как они сделаны для нас и, в известном случае, нами, то мы более свободны по отношению к ним. Мы хотим понять их и меньше боимся их изменять. Нужно, впрочем, остерегаться считать такой идеал недостаточно основательным под предлогом, что он слишком земной и слишком достижимый. Идеал бывает выше не оттого, что он трансцендентное, но оттого, что раскрывает перед нами более обширные перспективы. Важно, чтобы он не парил над нами высоко, рискуя стать для нас чуждым, но открывал для нашей деятельности достаточно обширное поприще, а пока до осуществления нашего идеала еще далеко: Мы слишком хорошо чувствуем, какое это трудное дело - создать общество, где каждый индивид будет занимать то место, которого он заслуживает, и будет вознаграждаться так, как он заслуживает; где, следовательно, все будут сотрудничать для блага всех и каждого. Точно так же одна нравственная система не выше другой оттого, что она повелевает более жестко и авторитарно, оттого, что она избавлена от рефлексии. Несомненно, требуется, чтобы она привязывала нас к чему-то иному, нежели мы сами, но она не обязательно должна привязывать нас до такой степени, чтобы делать нас неподвижными.
Справедливо было сказано, что мораль, а под ней следует понимать не только учения, но и нравы, испытывает опасный кризис. Предшествующее изложение может помочь нам понять природу и причины этого болезненного состояния. За небольшой промежуток времени в структуре наших обществ произошли глубокие изменения; они освободились от сегментарного типа со скоростью и в масштабах, подобных которым нельзя найти в истории. Поэтому нравственность, соответствующая этому типу, испытала регресс, но другая не развилась достаточно быстро, чтобызаполнить пустоту, оставленную прежней нравственностью в наших сознаниях. Наша вера поколеблена; традиция потеряла свою власть; индивидуальное суждение освободилось от коллективного. Но, с другой стороны, у функций, разъединившихся в ходе переворота, еще не было времени для взаимного приспособления, новая жизнь, как бы сразу вырвавшаяся наружу, еще не смогла полностью организоваться, причем организоваться прежде всего так, чтобы удовлетворить потребность в справедливости, овладевшую нашими сердцами. Если это так, то лекарство от зла состоит не в том, чтобы стараться во что бы то ни стало воскресить традиции и обычаи, которые, не отвечая более теперешним социальным условиям, смогут жить лишь искусственной и кажущейся жизнью. Что необходимо - так это прекратить аномию, найти средства заставить гармонически сотрудничать органы, которые еще сталкиваются в беспорядочных движениях, внести в их отношения больше справедливости, все более ослабляя источник зла - разного рода внешнее неравенство. Наше болезненное состояние не носит интеллектуального характера, как иногда думают; оно зависит от более глубоких причин. Мы страдаем не потому, что уже не знаем, на каком теоретическом понятии основывать нравственность, практиковавшуюся до сих пор, но потому, что в некоторых своих элементах эта нравственность необратимо потрясена, а та, которая нам необходима, находится еще в процессе формирования. Наше беспокойство происходит не оттого, что критика ученых разрушила традиционное объяснение наших обязанностей; следовательно, никакая новая система не сможет его рассеять. Но из того, что некоторые из этих обязанностей не основаны на действительном положении вещей, следует ослабление связи, которое будет исчезать только вместе с установлением и упрочением новой дисциплины. Словом, наш первейший долг в настоящее время - создать себе нравственность. Такое дело невозможно осуществить посредством импровизации в тиши кабинета; оно может возникнуть только самопроизвольно, постепенно, под давлением внутренних причин, благодаря которым оно становится необходимым. Рефлексия же может и должна послужить тому, чтобы наметить цель, которую надо достигнуть. Именно это мы и попытались сделать.
М.: Наука, 1994. - 775с.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Предлагаемая хрестоматия по социологии религии предназначена прежде всего для студентов социологических факультетов, изучающих социологию религии, и студентов тех вузов, в которых изучается религиоведение. Она составлена в расчете на то, что будет служить подспорьем и дополнением к учебникам по социологии религии и религиоведению.
Во введении представлена социология религии как научная дисциплина, рассказано о ее предыстории, возникновении и развитии, охарактеризована ее основная проблематика и таким образом дано обоснование и объяснение построению хрестоматии, состоящей из шести разделов: “Религия в истории социальной мысли”, “Методологические основы социологии религии”, “Религия в социальной структуре общества”, “Религия и личность. Социально-психологический аспект религии”, “Религия и культура”, “Религия и социальная динамика”.
В отборе работ, представленных в хрестоматии, мы руководствовались двумя мотивами – включить классические тексты и работы наиболее авторитетных современных социологов. С сожалением приходится констатировать крайнюю скудость отечественной литературы по социологии религии. Ряд текстов впервые появляются в хрестоматии в переводе на русский язык. Помимо работ специалистов-социологов мы сочли полезным дать также фрагменты работ историков, философов, психологов, необходимых для понимания тех или иных проблем социологии религии. Таким образом, благодаря хрестоматии основная масса студентов практически впервые получит возможность работать с текстами, без знания которых невозможно сколько-нибудь серьезное изучение религиоведения, включая социологию религии.
Учитывая, что религия, ее роль в жизни
общества сегодня по ряду причин вызывает большой интерес, издание
хрестоматии может быть делом полезным для системы гуманитарного
образования в целом.
В.И. Гараджа
Формат: doc / zip
Размер: 8 70 Кб
/ Download файл
Оглавление
Часть I
ВВЕДЕНИЕ РЕЛИГИЯ КАК ПРЕДМЕТ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО АНАЛИЗА
Раздел первый. РЕЛИГИЯ В ИСТОРИИ СОЦИАЛЬНОЙ МЫСЛИ
1. БОГОВО И КЕСАРЕВО, ПОДЧИНЕНИЕ РЕЛИГИИ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВЛАСТИ. Гоббс
2. О СУЕВЕРИИ И ИССТУПЛЕНИИ. Д. Юм
3. ОБ ОТНОШЕНИИ ЗАКОНОВ К УСТАНОВЛЕННОЙ В СТРАНЕ РЕЛИГИИ. Ш. Монтескье
4. МОРАЛЬНЫЙ ПРИНЦИП РЕЛИГИИ. Я. Кант
5. ОТНОШЕНИЕ РЕЛИГИИ К ГОСУДАРСТВУ. Г.В.Ф. Гегель
6. ЗАКОН ТРЕХ СТАДИЙ ИСТОРИИ. О. Конт
7. РЕЛИГИОЗНОЕ ОТЧУЖДЕНИЕ. К. Маркс
8. ДУХОВНЫЕ ОСНОВЫ ОБЩЕСТВА: ЦЕРКОВЬ И МИР. С. Франк
Раздел второй МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ СОЦИОЛОГИИ РЕЛИГИИ
1. СОЦИОЛОГИЯ РЕЛИГИИ И ТЕОРИЯ ПОЗНАНИЯ. Э. Дюркгейм
2. “ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ ЧЕСТНОСТЬ” КАК ПРИНЦИП НАУЧНОГО ПОЗНАНИЯ РЕЛИГИИ. М. Вебер
3. СОВРЕМЕННЫЙ ВЗГЛЯД НА ДЮРКГЕЙМОВУ ТЕОРИЮ РЕЛИГИИ. Т. Парсонс
4. РЕЛИГИЯ КАК СИМВОЛИЧЕСКАЯ МОДЕЛЬ, ФОРМИРУЮЩАЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ОПЫТ. Р. Белла
Раздел третий. РЕЛИГИЯ В СОЦИАЛЬНОЙ СТРУКТУРЕ ОБЩЕСТВА
1. БОЖЕСТВА ГРАЖДАНСКОЙ ОБЩИНЫ ДРЕВНЕГО МИРА. Н. Фюстелъ де Куланж
2. ИЕГОВА И ПРОРОКИ. В. Робертсон Смит
3. РЕЛИГИОЗНЫЙ ЭЛЕМЕНТ В ОТНОШЕНИЯХ МЕЖДУ ЛЮДЬМИ. Г. Зиммелъ
4. ЦЕРКОВЬ И СЕКТА. Э. Трёлъч
5. МОНАШЕСТВО В ВОСТОЧНОМ И ЗАПАДНОМ ОБЩЕСТВЕ. А. Гарнак
6. СОЦИАЛЬНАЯ ОБУСЛОВЛЕННОСТЬ РЕЛИГИОЗНЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ И ИНСТИТУТОВ. Л.
Леви-Брюль
7. РЕЛИГИОЗНЫЕ ГРУППЫ И РЕЛИГИОЗНЫЕ ПЕРЕГРУППИРОВКИ. П. Сорокин
8. РЕЛИГИЯ И СОЦИАЛЬНЫЙ СТАТУС. М. Вебер
Раздел четвертый. РЕЛИГИЯ И ЛИЧНОСТЬ.СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ РЕЛИГИИ
1. РЕЛИГИОЗНЫЕ ИДЕИ И ИНТЕРЕСЫ. М.Вебер
2. ПСИХИЧЕСКИЙ ГЕНЕЗИС РЕЛИГИОЗНЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ. З. Фрейд
3. РЕЛИГИОЗНЫЙ ОПЫТ И ТРАДИЦИЯ. П. Бергер
4. ТИПЫ РЕЛИГИИ И РЕЛИГИОЗНОГО ОПЫТА. Э. Фромм
5. РЕЛИГИОЗНОСТЬ КАК ПОИСК СМЫСЛА ЖИЗНИ. В. Франкл
6. ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ, ЧАСТНЫЙ ИНДИВИД И РЕЛИГИОЗНАЯ ПОТРЕБНОСТЬ. Д. Лукач
7. СМЕРТЬ И РЕИНТЕГРАЦИЯ ГРУППЫ. Б. Малиновский
8. ТАБУ. А. Рэдклифф-Браун
9. КОЛЛЕКТИВНЫЙ РИТУАЛ. Э. Дюркгейм
10. СОЦИАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ МИРОВЫХ РЕЛИГИЙ. М.Вебер
Часть II
Раздел пятый. РЕЛИГИЯ И КУЛЬТУРА
1. СВЯЩЕННЫЕ ОБЪЕКТЫ КАК СИМВОЛЫ. Э. Дюркгейм
2. КУЛЬТУРНАЯ ЦЕННОСТЬ РЕЛИГИИ. 3. Фрейд
3. ТИПЫ МАГИИ. Дж. Фрэзер
4. МАГИЯ И РЕЛИГИЯ. В. Малиновский
5. ВОСТОЧНОЕ И ЗАПАДНОЕ ХРИСТИАНСТВО. Л. Гарнак
6. КОНТРОЛЬ НАД КОЛЛЕКТИВНЫМ БЕССОЗНАТЕЛЬНЫМ КАК ПРОБЛЕМА НАШЕГО ВРЕМЕНИ. К.
Маннгейм
7. РЕЛИГИОЗНОЕ НЕПРИЯТИЕ МИРА. М. Вебер
Раздел шестой. РЕЛИГИЯ И СОЦИАЛЬНАЯ ДИНАМИКА
1. ПРОТЕСТАНТИЗМ И КАПИТАЛИЗМ. М. Вебер
2. СЕКТАНТСТВО И РАЗВИТИЕ КАПИТАЛИЗМА В РОССИИ. Н.М. Никольский
Сектантство крепостной эпохи
Сектантство пореформенной эпохи
Кризис государственной церкви
3. РЕЛИГИЯ В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ. К. Маннгейм
4. ГОЛОД И ИДЕОЛОГИЯ ОБЩЕСТВА. П. Сорокин
5. ОСНОВНЫЕ ЭТАПЫ ЭВОЛЮЦИИ РЕЛИГИИ В ИСТОРИИ ОБЩЕСТВА. Р. Белла
6. РЕЛИГИОЗНЫЙ ИНДИВИДУАЛИЗМ И РЕЛИГИОЗНЫЙ ПЛЮРАЛИЗМ. Р. Белла
7. ОТ СВЯЩЕННОГО К СВЕТСКОМУ. Д. Белл
8. РЕЛИГИЯ И ЭКОНОМИЧЕСКОЕ ОБНОВЛЕНИЕ РОССИИ. С.Н. Булгаков
ПЕРСОНАЛИИ
Приложение
РЕЛИГИИ И РЕЛИГИОЗНЫЕ ОРГАНИЗАЦИИ В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ
Общая социология. Хрестоматия. Сост. Здравомыслов А.Г., Лапин Н.И.
М.: Высшая школа, 2 006. - 7 83 с.
Хрестоматия является частью учебного комплекса "Общая социология", победившего на конкурсе учебников и учебных пособий по гуманитарным дисциплинам для вузов, проведенном в 2001-2003 гг. Российским гуманитарным научным фондом и Министерством образования Российской Федерации. В составе этого учебного комплекса по единой программе подготовлены: Учебное пособие, Хрестоматия, Практикум. В Хрестоматию включено свыше 100 текстов, авторами которых являются 70 социологов мира: классиков и современников, зарубежных и отечественных. Тексты сгруппированы по разделам пособия "Общая социология", чтобы облегчить студентам усвоение учебного материала, а преподавателям - организацию учебного процесса. Хрестоматия будет полезна преподавателям других гуманитарных и общественных наук, всем, кто стремится глубже понять проблемы современного российского общества, тенденции его эволюции.
Формат: doc / zip
Размер: 1,35 Мб
/ Download файл
Оглавление
Предисловие
Часть I. МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ ОБЩЕЙ СОЦИОЛОГИИ
Раздел 1. Методологические основания общей социологии; предпосылки
антропосоциетального подхода
1.1. Исходные общесоциологические концепции
О. Конт. [Введение термина sociologie]
Г. Спенсер. Что такое общество
К. Маркс. О производстве сознания
[Что такое общество]
[Общественно-экономическая формация]
1.2. Методологические подходы к изучению общества как целого
Ф. Теннис. Предмет обсуждения. [Общность и общество]
Г. Зиммель. [О реальности общества]
Э. Дюркгейм. Что такое социальный факт?
М. Вебер. Понятие социологии и «смысла» социального действия
П. Сорокин. Социологический реализм и номинализм
Родовая структура социокультурных явлений
Т. Парсонс. Понятие общества
Р. Мертон. Явные и латентные функции
Э. Шилз. Общество и общества: макросоциологический подход
К. Поппер. Открытое общество и его враги
Эстетизм, утопизм и идея совершенства
1.3. Человек действующий, общество, социальная система
Г. Блумер. Символический интеракционизм
Э. Гидденс. Общества и социальные системы
Н. Луман. Общество как всеохватывающая социальная система
А. Турен. Возвращение человека действующего
Часть II ЛИЧНОСТЬ VERSUS ОБЩЕСТВО
Раздел 2. Общество в личности, личность в обществе
2.1. Структура личности, социализация
П.Л. Лавров. Личность и общество
3. Фрейд. Я и сверх-Я
Дж. Мид. Восприятие «другого»
3. Гофман. Природа почтительности и пристойного поведения
4. Кули. Первичные группы
Т. Парсонс. Процесс социализации и структура референтных групп
В. Томас, Ф. Знанецкий. Три типа личности
2.2. Мотивация деятельности субъектов
А.И. Герцен. [О субъекте социального действия]
Ф.Теннис. Формы человеческой воли
A. Маршалл. Желания в их отношении к видам деятельности
B. Томас. Четыре желания и определение ситуации
Й.Шумпетер. Мотивы предпринимательской деятельности
Ф. Ротлисбергер и В. Диксон. Организация первичной рабочей группы
Э. Дюркгейм. [Преступность и социальные нормы]
2.3. Массовизация индивидов
C. Сигеле. Преступления толпы
3. Фрейд. Массаи первобытная орда
С. Московичи. Индивид и масса
2.4. Индивидуализация жизни в обществе
Н.Элиас. Общество индивидов
А. Турен. Возвращение субъекта
3. Бауман. Свобода и безопасность: неоконченная история непримиримого
союза
Часть III СТРУКТУРА ОБЩЕСТВА
Раздел 3. Малые общества, первичные общности
3.1. Общие проблемы становления общества
М.М. Ковалевский. Понятие генетической социологии и ее метод
Р. Макивер. Социальная эволюция как реальность
М. Салинз. Общество первоначального изобилия
3.2. Семья
Э. Гидденс. Родство, браки семья
М. Мацковский, Д. Олсон. Семья в России и в США: сравнительный обзор
И.С. Кон. Сексуальная культура XXI века
3.3. Общины
Ф. Энгельс. Марка
М. Вебер. Домашнее хозяйство, род, деревня и поместье
Город
Ф. Теннис. [«Эра общности» и «эра общества»]
Ф. Трашер. Социальные стандарты и бандитизм
3.4. Религия
Б. Малиновский. Магия и религия
М. Вебер. Община [религиозная]
С.Н. Булгаков. Православие и хозяйственная жизнь
3.5. Этнос
К. Леви-Строс. Существуют ли дуальные организации?
Л.М. Дробижева. Что такое народ, этнос?
Раздел 4. Большие общества. Социетально-функциональные структуры
4.1. Культура, ценности
Дж. Мэрдок. Фундаментальные характеристики культуры
Н.А. Бердяев. Об иерархии ценностей. Цели и средства
М. Вебер. «Дух» капитализма [и традиционализм
4.2. Труд, экономика
Э. Дюркгейм. Функция разделения труда
К. Поланьи. Общества и экономические системы
Ф. Найт. Экономическая организация
4.3. Социальная стратификация и мобильность
П. Сорокин. Социальная и культурная мобильность
Е. Гобло. Класс и профессия
Р. Коллинз. Стратификация сквозь призму теории конфликта
4.4. Управление, политика
A. Маршалл. Управление бизнесом
Дж.С. Милль. Функция правительства как такового
B. Парето. Циркуляция элит
Р.Арон. [Ототалитаризме]
Э. Хьюз. Хорошие люди и грязная работа
Часть IV ДИНАМИКА ОБЩЕСТВА
Раздел 5. Антропосоциетальные трансформации в западных странах
5.1. Западноевропейская традиционализация
Ф. Бродель. Европа: механизмы на нижнем пределе обменов
М. Вебер. Экономические формы производства торговли
Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии
Т. Парсонс. Средневековое общество
5.2. Ранняя либерализация
К. Маркс. Так называемое первоначальное накопление
К. Поланьи. Рождение либерального символа веры
М. Вебер. Религиозная основа мирского аскетизма
Т. Парсонс. Появление первых компонентов современной системы
5.3. Зрелая либерализация
Д. Белл. Технологические перемены
Р. Инглехарт. Культурный сдвиг в зрелом индустриальном обществе
М. Кастельс. Новое общество
5.4. Напряжения в либеральном обществе
Э. Шилз.[Центр и периферия
Н. Элиас. Догосударственные общности в больших обществах
А.Г. Здравомыслов. Релятивистская теория наций
М. Кастельс. Становление общества сетевых структур
5.5. Порядок и кризис в либеральном обществе
М. Вебер. Понятие легитимного порядка
Типы легитимного порядка: условность и право
А. Турен. Действие, порядок, кризис, изменение
3. Бауман. Локальный порядок на фоне глобального хаоса
Раздел 6. Социетальные трансформации российского общества
6.1. Российская традиционализация
В.О. Ключевский. [Историческая социология]
СМ. Соловьев. Предисловие [Ход русской истории]
Внутреннее состояние русского общества в первый период его существования
В.О. Ключевский. [О сельской общине]
[О прикреплении крестьян]
Н.А. Добролюбов. Что такое обломовщина?
Н.В. Калачев. Артели древней и нынешней России
В.О. Ключевский. [Периоды русской истории]
6.2. Человек в трансформирующемся обществе
Н.Н. Козлова. Горизонты повседневности советской эпохи
В.Н. Шубкин. Человек биологический, социальный, духовный
Н.Ф. Наумова. Рецидивирующая модернизация как форма развития социальных
систем
Ю.А. Левада. Координаты человека. К итогам изучения «человека
советского»
Н.И. Лапин. Расхождения и возможные синтезы в динамике терминальных и
инструментальных ценностей россиян
Л.А. Гордон, Э.В. Клопов. Основные типы противоречивых перемен
6.3. Векторы и механизм социетальной трансформации
Б.А. Грушин. Смена цивилизаций?
А.Г. Здравомыслов. Теория кризиса в российской социологической
литературе
О.И. Шкаратан. Этакратизм и российская социетальная система
Т.И. Заславская. О социальном механизме посткоммунистических
преобразований в России
6.4. Роль социологического знания в российской трансформации
В.А. Ядов. Некоторые социологические основания для предвидения
будущего российского общества
Г.В. Осипов. Российская социология в XXI веке
Вместо заключения
ПРЕДИСЛОВИЕ
Настоящая Хрестоматия представляет собой часть учебного комплекса по курсу «Общая социология», подготовленного в рамках проекта (руководитель – Н.И.Лапин), получившего поддержку по результатам совместного конкурса РГНФ и Министерства образования РФ. Этот комплекс включает Учебник, Практикум и Хрестоматию*. Последняя обеспечивает необходимую базу источников по данному курсу.
За последние годы в России издано несколько хрестоматий по социологии - общих и специализированных. И все же преподаватели и студенты испытывают затруднения с источниками по многим разделам общей социологии. Настоящая Хрестоматия содержит систематизированную подборку более 100 важнейших текстов, их авторами являются 70 зарубежных и отечественных социологов. Это компактные тексты из классических и современных, зарубежных и отечественных источников; в совокупности они обосновывают понятия и термины, подходы и точки зрения по тематике курса, в том числе альтернативные. Где возможно, прослеживается их эволюция. О каждом авторе текстов дана биографическая справка. В отдельных случаях составители дали свои названия текстам, поясняющие их связь с задачами Хрестоматии; такие названия заключены в квадратные скобки. Источники, из которых заимствованы тексты, приведены в качестве примечаний к названию каждого текста.
Содержание Хрестоматии выражает общую логику курса, который строится в соответствии с принципами антропосоциетального подхода, обоснованного в Учебнике. Она включает вводный, методологический раздел и три основные части: «Личность versus общество», «Структура общества» и «Динамика общества»; каждая из частей делится на разделы – всего, вместе с вводным, 6 разделов. В свою очередь, тексты каждого раздела сгруппированы в небольшие проблемно-тематические подразделы. Все это побуждает студентов к самостоятельному осмыслению тематики курса. Дополнительная помощь такому осмыслению содержится в Практикуме.
Отбирая тексты, составители руководствовались несколькими соображениями. Прежде всего, в Хрестоматии представлены авторы, которые предлагают собственную точку зрения на общество в целом , или общество как целое. Это и есть социетальный, точнее - антропосоциетальный уровень рассмотрения социологических проблем. Точки зрения различных авторов по этим проблемам существенно отличаются одна от другой; взятые в совокупности, они предоставляют читателю возможность ознакомиться с реальным многообразием теоретических позиций в классической и современной социологии, которые и составляют основу плюралистического мировоззрения. Разумеется, эти точки зрения следует рассматривать в качестве взаимодополнительных, а не взаимоисключающих.
Предпочтение отдано тем авторам, которые рассматривают общество в качестве совокупности взаимосвязей, системы социальных отношений между людьми. Система эта, однако, не статическая, а динамическая. В ней есть собственная внутренняя пружина саморазвития. Современная социология рассматривает мир социальных отношений в качестве такой реальности, в которой объективные обстоятельства и субъективные намерения переплетены и реализуются в совокупности действий индивидов и социальных групп, мотивированных их потребностями, интересами, ценностными предпочтениями
Классика социологической мысли представлена в выдержках из трудов К.Маркса и Ф.Энгельса, М.Вебера и Г.Зиммеля, Э.Дюркгейма и З.Фрейда, Т.Парсонса и Р.Мертона, П.Сорокина и других. Вниманию читателя предложены извлечения из работ таких крупных социологов второй половины XX столетия как Р.Арон и А.Турен, Э.Гидденс и З.Бауман, Б.Малиновский и Р.Инглехарт, К.Поппер и Н.Луман, С.Сигеле и С.Московичи, Дж.Мэрдок и К.Поланьи, Д.Белл и М.Кастельс.
Составители стремились сделать достоянием читателей работы известных западных социологов, до сих пор не переведенные на русский язык. Рады сообщить, что такие работы представлены достаточно полно и составили около 40% объема Хрестоматии.
Так, приведен отрывок из "Очерков политической экономии" Д.С.Милля - современника и корреспондента О.Конта. Милль является одним из основоположников либеральной доктрины в вопросах соотношения личности и государства. В российском общественном мнении получила распространение известная формула "чем меньше государственное вмешательство в частные интересы, тем лучше". Текст Милля показывает несостоятельность подобной трактовки даже для классических представителей либеральной доктрины. Он указывает на достаточно большой диапазон функций, которые в этих взаимоотношениях относятся к государству и реализуются во имя общественного блага.
Имя другого английского мыслителя - А.Маршалла - почти неизвестно российскому читателю. Однако работы этого автора связаны с обоснованием поворота экономической науки от макропроцессов к изучению "человечества в повседневной деловой жизни". Благодаря этому повороту Т.Парсонс в "Структуре социального действия" (1937) включил А.Маршалла в число основоположников современной социологии. А также и итальянского мыслителя В.Парето, взгляды которого известны у нас только в пересказе. Поэтому мы включили в Хрестоматию текст, в котором сформулирована его идея циркуляции элит как наиболее признанная в современной социологии.
Совершенно неизвестна в отечественной литературе и работа французского автора Э.Гобло "Уровень и преграда. Социологический этюд о современной французской буржуазии». В ней как бы зафиксирован результат революционных преобразований Франции, свершившихся на протяжении ХIХ столетия. Представленный в 1925 году анализ классовой структуры французского общества имеет огромное значение для оценки перспектив российского развития, которое приводит к новому соотношению правящих классов, трудящихся масс и представителей свободных профессий. Особенность представленной работы - характеристика образа жизни основных социальных групп французского общества через их отношение к физическому труду как средству добывания средств существования.
Имя Роберта Моррисона МакИвера также, по сути дела, впервые вводится в научный оборот. Этот известный американский социолог допарсоновского периода интересует нас как представитель эволюционизма, еще не подверженный воздействию постмодернистких концепций. В публикуемом отрывке привлекает ясность теоретической позиции, основанная на вере в прогресс человечества.
Не менее четырех из представленных в Хрестоматии текстов имеют отношение к быстро развивающемуся в России направлению экономической социологии. Это уже упомянутый А.Маршалл, который рассматривает кардинальную проблему взаимоотношения потребностей и родов человеческой деятельности, подчеркивая приоритет последних. Второй - Йозеф Шумпетер - более известен как выдающий экономист, представитель так называемой австрийской школы в экономической науке. В отрывке, который мы избрали, представлен свободный от упрощений социологический анализ мотивов предпринимательской деятельности, особенно важный для понимания современной российской ситуации, где стержнем развития экономики становится борьба между крупным и средним (мелким) бизнесом. Франк Найт, предлагает своего рода системный анализ основных функций всякой экономической организации. Наконец, в Хрестоматию включен материал из книги Ф.Ротлисбергера и У.Диксона, дающий адекватное представление о широко известном Хоторнском эксперименте.
Важной новацией Хрестоматии является подборка материалов известной Чикагской школы в социологии и ряд текстов, обстоятельно представляющих направление символического интеракционизма. Стоит заметить, что это направление американской социологии в известной степени противостояло классике структурно-функционального анализа. В социальном плане символический интеракционизм вырос на основе синтеза социологического и психологического знания, он был обращен к изучению ресурсов личностного поведения и личностной мотивации в условиях реально развертывающихся конфликтов в американском обществе. Представленные здесь тексты В. Томаса, Ф. Знанецкого, Д. Мида, М.Блумера, Э.Гоффмана достаточно красноречиво свидетельствуют об этом. Кризис общества характеризуется тем, что для большинства людей разрушается привычная парадигма взаимодействия личности и среды. И именно социология предлагает новый взгляд на эту проблему. Американское общество начала ХХ века оказывается во многом сходным с российским обществом, прошедшим через множество кризисных ситуаций. Потеря социальных ориентиров, разгул преступности, наплыв иммигрантов, поиск новых форм организации труда и необходимость формирования чувства социальной ответственности не только перед обществом в целом, но и перед своими близкими - перед семьей, перед родителями и детьми, перед кругом друзей.
В обществе возникает проблема консолидации вокруг некоей системы ценностей. Это - основание стабильности на макроуровне и одновременно залог личностного благосостояния. Собственно, это та проблема, над разрешением которой работает американская социология с начала ХХ века. И эта проблема интуитивно осознается прежде всего представителями так называемой Чикагской школы. В.Томас - один из основоположников этой школы, предложивший переход от рассмотрения общества как некоей абстракции к социальным проблемам, переживаемым личностью в качестве своих собственных проблем. Его интересуют такие сюжеты как судьба незамужней девушки, положение и страдания детей в Америке, судьбы огромного числа иммигрантов. На этой почве возникает его сотрудничество с польским социологом Ф.Знанецким.
Другой основоположник Чикагской школы Джордж Герберт Мид - автор изданной посмертно книги "Mind, Self and Society", в которой на первый план выдвигается идея социальной обусловленности индивидуального сознания. Но это обусловленность не пресловутыми условиями среды, а символическим содержанием самого сознания, совокупностью воспринимаемых символов, которые используются людьми в процессе их общения и совместной деятельности. Заслуга Мида состояла в том, что на первый план была выдвинута проблема личностного самосознания: восприятие собственного "Я" через "Другого" и открытие "внутреннего диалога" как самостоятельного источника мотивации. Мид показывает значение символического (культурного) пространства личности, в котором осуществляется взаимодействие людей. Всякая вещь и всякое действие - слово, поступок, жест - акт символической коммуникации, обращенный к "Другому". Но и "Другой", пользуясь тем же самым языком символов, сообщает "Мне", кто он - друг, враг, готовый придти на помощь или готовый подтолкнуть падающего.
Дальнейшее развитие эта мысль получит у Герберта Блумера и Эрвина Гоффмана - автора драматургической социологии. Они также представлены в Хрестоматии.
В рамках Чикагской школы разрабатывается и теория исследования зависимости индивидуального сознания и поведения от сознания группы общения. Из всего многообразия текстов по этой проблематике мы приводим здесь отрывки из работы Ф.Трашера, изучавшего группы делинквентных подростков в Чикаго, и статью Э. Хьюза, предпринявшего серьезную попытку разобраться в механизмах преступлений против человечности, совершенных нацистами во время второй мировой войны. Хьюз показал, что мотивы этих преступных действий лежат не только в области античеловеческой расистской идеологии, но и во внутригрупповых отношениях.
Рэндалл Коллинз представляет собою новое поколение теоретиков в социологии, ставящее перед собой задачу преодоления теоретической конфронтации сквозь призму социологии конфликта. Конфликт для него – неустранимый факт социальной реальности. Маркс и Вебер, Дюркгейм и Гоффман, с его точки зрения, раскрывают разные грани конфликтных отношений в обществе.
Один из распространенных недостатков переводных учебников и пособий по социологии (Э.Гидденс, Н.Смелзер, Д.Ритцер и др.) состоит в игнорировании самого факта существования российской социологической мысли. В настоящем издании этот недостаток преодолен. В Хрестоматии более 20 авторов из 70 являются российскими. В их отборе мы исходили не только из соображений национального престижа, но и из содержательной стороны дела, из значимости работ того или иного автора для понимания современной ситуации в целом.
В годы радикальных преобразований особая роль принадлежит "субъективному фактору", ибо каждый должен сам определиться в той совокупности новых ситуаций, которые предлагает жизнь. Поэтому для нас особенно важна позиция А.Н. Герцена, который еще в 1861 г. в первой публикации одной из глав "Былого и дум" обратил внимание на значение личностного выбора, на то обстоятельство, что будущее общества, в котором человек живет, зависит, прежде всего, от индивидуальных усилий тех, кто живет сейчас. Не нужды искать виновных в нынешнем состоянии, нет нужды возлагать надежды на судьбу, на власть или на высшие силы. Действовать нужно сейчас и здесь, и именно в этой действенности, в своем собственном выборе человек обретает смысл своего бытия.
А.И.Герцен и П.Л.Лавров - социальные мыслители, впервые осмыслившие целостность российского общества, равно как и его внутреннюю противоречивость, руководствуясь светским мировоззрением. В.О.Ключевский - выдающийся русский историк, работы которого пронизаны пониманием того, что изменения социальных отношений осуществляется в результате взаимодействия основных слоев соответствующего общества. М.М.Ковалевский, П.А.Сорокин - первые профессиональные социологи России, получившие международное признание именно в этом качестве. К ним примыкает и С.А.Булгаков - один из немногих философов, уделивший внимание проблемам организации хозяйственной жизни.
В Хрестоматию включентексты группы российских авторов, которые представляют социологов-шестидесятников (Л.А.Гордон, Б.А.Грушин, Л.М.Дробижева, Т.И.Заславская, Э.В.Клопов, И.С.Кон, Ю.А.Левада, Н.Ф.Наумова, Г.В.Осипов, О.И.Шкаратан, В.Н.Шубкин, В.А.Ядов (к этой группе принадлежат и составители Хрестоматии); более молодое поколение представлено работами Н.Н.Козловой и М.С.Мацковского. Идеи этих авторов, взятые в совокупности, раскрывают сложнейшие трансформационные процессы, ныне совершающиеся в российском обществе. В центре их внимания - проблематика системного кризиса, обсуждение его причин и вариантов политики, содействующей выходу из кризисного состояния, стабилизации общества. Их работы демонстрируют многообразие теоретико-методологических позиций авторов, характерное для современной российской социологии. Надо также учитывать, что эти позиции выражают не только особенности научных подходов авторов, но и различия конкретных этапов эволюции духовной атмосферы российского общества, в которой создавались те или иные тексты. Одно дело – атмосфера накануне распада СССР, другое – в условиях нараставшего кризиса российского общества первой половины 90-х годов, а существенно иное – в контексте наметившейся стабилизации на рубеже столетий.
Замысел Хрестоматии и ее структура предложены Н.И.Лапиным. Он отобрал и сопроводил биографическими справками более 70 текстов, преимущественно уже публиковавшихся на русском языке. А.Г.Здравомыслов отобрал, отредактировал и сопроводил биографическими справками свыше 25 текстов, большинство из которых не переводились на русский язык; они составили около 40% объема Хрестоматии. Он же сопроводил их вступительными статьями. Перевод большей части этих текстов на русский язык выполнен В.Г.Кузьминовым. Отметим, что некоторые из этих текстов характеризуются самой высокой степенью сложности. Составители выражают глубокую благодарность Владиславу Геннадьевичу.
Мы благодарим за помощь в подготовке отдельных материалов преподавателей социологического факультета МГУ А.Б.Алиеву, Е.В.Масленникова, Т.В.Селезневу, а также социологов Л.А.Беляеву и В.Г.Николаева. Составители также благодарят научного сотрудника Института философии РАН И.Е.Ахваткину за научно-организационное обеспечение подготовки Хрестоматии.
Завершая свой труд, авторы выражают надежду на то, что представленные в Хрестоматии материалы будут использоваться новым поколением социологов как в преподавании, так и в исследовательской работе, направленной на изучение актуальных социальных проблем современного общества. Всем читателям мы будем благодарны за замечания и предложения.
Мы приносим свою благодарность Российскому гуманитарному научному фонду за поддержку, оказанную в подготовке Хрестоматии.
Профессор А.Г.Здравомыслов.
Член-корреспондент РАН,
профессор Н.И.Лапин.
1. Что нам обещает социология
В наши дни частная жизнь нередко представляется чередой ловушек. Люди чувствуют, что в повседневной жизни они не в состоянии справиться со своими бедами, и часто в этом абсолютно правы. Все то, о чем человек обычно знает непосредственно из опыта, все, что пытается делать, находится в пределах частной жизни; его представления и возможности ограничены узкими рамками работы, семьи, соседского окружения, за пределами которых за него действуют другие, а сам он остается простым зрителем. Но чем сильнее чувствуется, пусть даже смутно, приближение внешней угрозы со стороны чьих-то честолюбивых замыслов, тем сильнее становится ощущение западни.
За этим ощущением скрываются, казалось бы, независимые ни от чьей воли изменения, которые происходят в самой структуре обществ и охватывают целые континенты. Однако исторические факты суть еще и факты успехов и неудач отдельных людей. В период индустриализации общества крестьяне становятся рабочими, феодалы или теряют свое могущество, или превращаются в предпринимателей. Когда одни классы возникают, а другие сходят с исторической арены, люди получают работу, или оказываются не Удел; когда кривая инвестиций идет вверх или вниз, люди обретают новое дыхание или падают духом. Когда случаются войны, страховой агент получает в руки гранатомет, служащий магазина становится оператором радиолокационной установки; их жены живут без мужей, дети растут без отцов. Жизнь индивида и ход истории общества нельзя понять по отдельности, без постижения того и Другого вместе.
Однако люди обычно не объясняют испытываемые ими трудности историческими событиями или институциональными противоречиями, они не связывают личное благополучие с подъемами и кризисами в обществе. Редко отдавая себе отчет в существовании сложной связи между тем, как складывается их жизнь, и историческим процессом, простые люди обычно не знают, что от этой связи зависит и то, какими они станут завтра, и то, как будет делаться история, в которую они могли бы внести свою лепту. Большинство не обладает тем качеством ума, которое необходимо для осмысливания взаимосвязей между человеком и обществом, между биографией и историей, между отдельной личностью и целым миром. Люди не могут, стараясь улаживать свои личные неурядицы, контролировать стоящие за ними структурные трансформации.
Это и неудивительно. В какую еще эпоху столь значительные массы людей переживали невероятно стремительные и глубокие социальные потрясения? Если американцам неведомы катастрофические изменения, претерпеваемые людьми в других обществах, то этим они должны быть обязаны конкретным историческим обстоятельствам, которые очень быстро становятся "просто историей". Те или иные исторические события оказывают влияние на каждого человека. В течение жизни одного поколения Европа, вмещающая шестую часть человечества, бывшая некогда средоточием феодализма и отсталости, превратилась в развитую и грозную силу. С освобождением колоний от политической зависимости установились новые, завуалированные формы империализма.[В мире постоянно происходят революции, ибо люди оказываются зажаты в тиски новых типов власти. Возникают тоталитарные общества, одни из которых вскоре разваливаются, другие достигают сказочных успехов. После двухсот лет победоносного шествия капитализм доказал, что только он способен превратить общество в промышленную машину. Однако по истечении двух веков радужных надежд даже формальной демократией пользуется ничтожно малая часть человечества. Повсюду в развивающихся странах старый жизненный уклад рушится, и ранее смутные чаяния оформляются в насущные требования. В развитых странах орудия власти и насилия становятся тотальными по проникновению во все сферы жизни общества и бюрократическими по форме. Само человечество предстает перед нами сверхнацией, которая концентрирует на своих полюсах наиболее организованные и мощные силы для подготовки третьей мировой войны.
Скорость, с которой ныне история обретает новые формы, опережает способность человека ориентироваться в мире в соответствии с подлинными ценностями. Да и о каких ценностях можно говорить? Даже не впадая в панику, люди часто понимают, что старое мышление и мироощущение терпят крах, а новые веяния сомнительны в моральном отношении. Надо ли удивляться тому, что простые люди чувствуют себя беспомощными, столь неожиданно оказавшись перед необходимостью непосредственно иметь дело с более широкими социальными контекстами? Они не могут понять ни смысла современной исторической эпохи, ни того, какое влияние она оказывает на их собственную жизнь. Стремясь сохранить свою индивидуальность, они становятся морально бесчувственными и каждый пытается замкнуться в своей частной жизни. Надо ли удивляться тому, что ими овладевает чувство безысходности?
Люди нуждаются не только в информации - ибо в "эпоху факта" информация настолько поглощает их внимание, что они не успевают ее усваивать. Люди нуждаются не только в навыках здравого мышления, несмотря на то, что усилия, затрачиваемые на их приобретение, нередко истощают и без того скудные духовные силы.
Они нуждаются, и чувствуют это - в особом качестве ума, которое поможет пользоваться информацией и развивать мышление, чтобы достичь ясного понимания того, что происходит как в мире, так и с ними самими. Я намерен утверждать - надежды на развитие такого качества ума журналисты и гуманитарии, артисты и публика, ученые и издатели начинают возлагать на то, что можно назвать социологическим воображением.
Тот, кто обладает социологическим воображением, способен понимать, какое влияние оказывает действие исторических сил на внутреннее состояние и жизненный путь людей. Оно позволяет объяснять, как в бурном потоке повседневной жизни у людей часто формируется ложное сознание своих социальных позиций. В этом водовороте событий являет себя устройство современного общества, которое формирует психический склад людей. Также и личные трудности людей упираются в независимые от них проблемы, а равнодушие публики к отдельному индивиду проявляется в озабоченности лишь социально значимыми вопросами.
Первым результатом социологического воображения и первым уроком основанной на нем социальной науки является понимание того, что человек может постичь приобретенный жизненный опыт и выверить собственную судьбу только тогда, когда определит свое место в контексте данного времени, что он может узнать о своих жизненных шансах только тогда, когда поймет, каковы они у тех, кто находится в одинаковых с ним условиях. С одной стороны, это жуткий урок, с другой - замечательный. Нам неведомы пределы, человеческих возможностей в стремлении к покорению высот и к добровольному падению, к страданию и ликованию, к упоению жестокостью и к наслаждению игрой разума. Но в настоящее время мы узнали, что границы "человеческой натуры" пугающе широки, что каждый индивид от поколения к поколению проживает свою биографию в определенном обществе, в соответствующем историческом контексте. Самим фактом своего существования он вносит собственный, хотя и ничтожно малый, вклад в формирование общества, выбор направления его исторического развития, несмотря на то, что он сам является продуктом общества и конкретно-исторических общественных сил.
Социологическое воображение дает возможность постичь историю и обстоятельства отдельной человеческой жизни, а также понять их взаимосвязь внутри общества. В этом заключается задача, которую можно выполнить с его помощью. Принятие на себя такой задачи и осознание ее перспектив - характерная черта классической общественной мысли. Эта черта присуща и напыщенно многословному и скрупулезному Герберту Спенсеру, и изящно, но бескомпромиссно вскрывавшему язвы общества Эдварду Россу, Огюсту Конту и Эмилю Дюркгейму, замысловатому и проницательному Карлу Маннгейму. Ею отмечены все наиболее выдаю-" щиеся интеллектуальные достижения Карла Маркса, в ней источник блистательных ироничных прозрений Торстейна Веблена, многомерных конструкций реальности Йозефа Шумпетера, это основа психологической гибкости У. Лекки и, равным образом, необычайной глубины и ясности Макса Вебера. Эта черта присуща всем лучшим современным достижениям в области исследований человека и общества.
Ни одно социальное исследование, если оно не обращается к проблемам человеческой жизни, истории и их взаимодействию в обществе, не может выполнить стоящие перед авторами задачи. Какие бы специальные вопросы ни затрагивали классики общественной мысли, сколь бы узкой или, напротив, широкой ни была картина изучаемой ими социальной реальности, всякий, кто ясно осознал перспективы своей работы, вновь и вновь ставит перед собой три группы вопросов.
- Что представляет собой структура изучаемого общества в целом? Каковы ее основные элементы и взаимоотношения между ними? Чем структура изучаемого общества отличается от других типов социального порядка? Какую роль играют те или иные особенности данной структуры в процессе ее воспроизводства и изменения?
- Какое место занимает данное общество в человеческой истории? Каковы механизмы его изменения? Каковы его место и роль в развитии всего человечества? Какое влияние оказывает тот или иной элемент структуры изучаемого общества на соответствующую историческую эпоху и что в этом элементе, в свою очередь, обусловлено исторически? В чем заключается сущность конкретной исторической эпохи? В чем ее отличие от других эпох? Каковы характерные для нее способы "делания" истории?
- Какие социальные типы преобладают в данном обществе и какие будут преобладать? Какой отбор они проходят и как формируются, как обретают свободу или подвергаются угнетению, становятся восприимчивыми или безразличными? Какие типы "человеческой натуры" раскрываются в социальном поведении и характере индивидов, живущих в определенном обществе в данную эпоху? И какое влияние оказывает на "человеческую натуру" каждая конкретная особенность исследуемого общества?
Именно такого рода вопросы ставили перед собой лучшие представители общественной мысли независимо оттого, являлись ли объектом интереса великое государство или узкое литературное течение, семья, тюрьма или религиозное движение. Подобные вопросы составляют интеллектуальный каркас классических исследований о поведении человека в обществе, их неизбежно задает каждый, кто обладает социологическим воображением. Ибо такое воображение дает возможность социологам переходить от одной Перспективы к другой, от политической к психологической, от рассмотрения отдельной семьи к сравнительному изучению государственных бюджетов разных стран, от воскресной школы к армейскому подразделению, от обследования отдельного предприятия к изучению современной поэзии. Социологическое воображение позволяет перейти от исследования независимых от воли отдельного индивида общих исторических изменений к самым сокровенным свойствам человеческой личности, а также видеть связь между ними. Использовать эту возможность нас побуждает постоянное стремление понять социально-историческое значение человека в таком конкретном обществе, которое обеспечивает ему проявление своих человеческих качеств и самое существование.
Короче говоря, посредством социологического воображения человек сегодня надеется понять, что происходит в мире и что происходит с ним самим - в точке пересечения биографии и истории общества. Самосознание современного человека, которому свойственно видеть себя по меньшей мере пришельцем, если не вечным странником, во многом обусловлено отчетливым представлением о социальной относительности и трансформирующей силе истории. Социологическое воображение является наиболее плодотворной формой такого самосознания. С его помощью у людей, чей кругозор ограничивается небогатым набором замкнутых траекторий движения, часто появляется неожиданное чувство, как будто они проснулись в доме, который до этого им лишь казался знакомым и родным. Верно это или нет, но они начинают понимать, что теперь они сами способны к правильным обобщениям, непротиворечивым оценкам и взвешенным суждениям. Прежние решения, некогда казавшиеся весомыми, теперь представляются безрассудными и невежественными умствованиями. В людях вновь оживает способность удивляться. Они обретают новый способ мышления, производят переоценку ценностей, короче говоря, их мысли и чувства способствуют осознанию культурной значимости социальных наук.
Пожалуй, наиболее важно, что социологическое воображение дает возможность различить понятия "личные трудности, связанные с внешней средой" и "общественные проблемы, обусловленные социальной структурой". Такой подход служит важнейшим фактором социологического воображения и отличительной чертой всех классических работ в области социальных наук.
Личные трудности определяются характером индивида и его непосредственными отношениями с другими; они касаются его "я" и тех ограниченных областей жизни общества, с которыми он лично знаком. Соответственно, осознание и преодоление этих трудностей, строго говоря, не выходят за рамки компетенции индивида как носителя конкретной биографии, а также за рамки непосредственной сферы его жизнедеятельности, то есть того социального окружения, которое определяется его личным опытом и до некоторой степени доступного его сознательному воздействию. Трудности - это частное дело: они возникают, когда индивид чувствует, что ценности, которых он придерживается, находятся под угрозой.
Общественные проблемы обычно касаются отношений, которые выходят за пределы непосредственного окружения индивида и его внутренней жизни. Такой выход необходим на уровень институциональной организации множества индивидуальных сред жизнедеятельности, а далее на более широкую структуру социально-исторической общности, которая, как целое, складывается из многообразного переплетения и взаимопроникновения индивидуальных сред жизнедеятельности и общественно-исторической макроструктуры. Общественные проблемы - называются общественными по-, тому, что при их возникновении под угрозой оказываются ценности, разделяемые различными слоями общества. Часто спорят о том, что же на самом деле представляют собой эти ценности и что именно им угрожает. Нередко спор оказывается беспредметным только потому, что, отличаясь по своей природе даже от самых распространенных личностных трудностей, общественные проблемы плохо поддаются определению в терминах непосредственного повседневного окружения простых людей. В действительности общественные проблемы часто связаны с кризисом институционального порядка, а также с тем, что марксисты называют "противоречиями" или "антагонизмами".
Рассмотрим с этой точки зрения безработицу. Когда в городе со стотысячным населением только один человек не имеет работы - это его личная проблема, для решения которой следует обратить внимание на характер, способности и непосредственные возможности данной личности. Но когда нация, обладающая пятидесятимиллионным трудоспособным населением, насчитывает пятнадцать миллионов безработных - это уже общественная проблема, и в этом случае мы не можем надеяться на ее решение в сфере возможностей, доступных каждому безработному в отдельности. Нарушена сама структура возможностей. Чтобы правильно сформулировать проблему и определить уровень ее возможных решений, надо принимать во внимание экономические и политические институты общества, а не только личные ситуации и особенности характера отдельно взятых индивидов.
Рассмотрим войну. Во время войны личные проблемы связаны с тем, что каждый решает, как выжить или геройски погибнуть, или сделать на ней деньги, или занять тепленькое и безопасное местечко в аппарате военного управления или содействовать завершению войны. Короче говоря, в соответствии со своей шкалой ценностей люди вписываются в особую конфигурацию индивидуальных сред обитания, чтобы там пережить войну или придать смысл своей смерти. Но для решения структурных проблем войны требуется выявление ее причин, изучение того, как и какого рода люди выдвигаются на командные посты, каково ее влияние на экономические, политические, семейные и религиозные институты, а также исследование международных отношений, в которых царят неорганизованность и безответственность.
Рассмотрим семью. Состоя в браке, мужчина и женщина могут испытывать личные трудности, но если за первые четыре года совместной жизни на каждую 1000 браков в среднем приходится 250 разводов, то это является индикатором структурной проблемы, решение которой коренится в самих институтах брака, семьи и других опирающихся на них социальных установлениях.
Или возьмем метрополис - жуткий и прекрасный, безобразный и великолепный большой город-спрут. Для многих представителей высшего класса личное решение "проблемы города" заключается в том, чтобы в самом сердце метрополиса иметь квартиру в доме с подземным гаражом, а за сорок миль от города - дом, построенный по проекту Генри Хилла, сад в стиле Гаррета Экбо*, разбитый на сотне акров собственной земли. Внутри этих двух сред обитания, контролируемых владельцами с помощью небольшого персонала и обслуживаемых собственным вертолетом, многие люди могли бы решить массу личных проблем, обусловленных "фактами" города. Однако сколь бы замечательным ни было это решение, оно отнюдь не снимает общественные проблемы, которые порождены городом как структурным фактом. Как следует преобразовывать это удивительное чудовищное создание? Разбить его на отдельные части, совместив место жительства с местом работы? Провести косметические улучшения, ничего не меняя по существу? Или эвакуировав население, взорвать старые города и выстроить новые на новом месте по новому плану? Каким должен быть этот план? И кому делать выбор, принимать решение и воплощать его в жизнь? Это проблемы структурного характера; при их постановке и решении нам нужно учитывать политические и экономические последствия, которые отразятся на несчетном количестве индивидуальных сред жизнедеятельности.
- * Г. Хилл и Г. Экбо - известные американские архитекторы и дизайнеры. - Прим. ред.
Пока экономика устроена так, что в ней происходят сбои, проблема безработицы не может иметь личностного решения. До тех пор, пока война будет неизбежным спутником системы национальных государств и неравномерного промышленного развития стран мира, простой человек в своей ограниченной индивидуальной среде жизнедеятельности - с психиатрической помощью или без нее - будет бессилен устранить трудности, которые эта система (или отсутствие системы) ему навязывает. До тех пор пока семья как социальный институт превращает женщин в милых рабынь, а мужей - в их повелителей или беспомощных иждивенцев, проблема брака не может быть удовлетворительно решена исключительно частным образом. До тех пор пока сверхразвитые мегаполисы со своими суперсовременными автомобилями будут составлять неотъемлемую часть самого развитого общества, проблемы городской жизни не разрешатся ни с помощью личной одаренности, ни благодаря частному достатку.
Как отмечалось выше, то, что мы переживаем в своих индивидуальных средахдеятельности, часто вызвано структурными изменениями в обществе. Поэтому, чтобы понять изменения, происходящие в отдельных индивидуальных "ячейках", необходимо выйти за их пределы. Тем более что количество и разнообразие структурных изменений растет, поскольку институты, внутри которых мы живем, все шире распространяют свое влияние и связь между ними становится все более тесной. Осознать идею социальной структуры и научиться адекватно применять ее - значит получить возможность прослеживать связи внутри величайшего многообразия индивидуальных сред жизнедеятельности. Уметь это делать - значит обладать социологическим воображением.
Каковы же главные проблемы нашего общества и какие основные трудности испытывают индивиды? Чтобы определить и те и другие, мы должны, исходя из характеристики основных тенденций современной эпохи, ответить на вопрос, какие ценности разделяются людьми, но находятся под угрозой, а какие сохраняются и поддерживаются. В обоих случаях необходимо выяснить, какие структурные противоречия могут скрываться за этими процессами".
Когда люди придерживаются неких ценностей и не чувствуют, что им что-либо угрожает, они находятся в состоянии благополучия. Когда люди разделяют определенные ценности, но чувствуют, что им угрожает опасность, они переживают кризис: либо как личные затруднения, либо как общественную проблему. А если людям кажется, что все ценности, которым они привержены, находятся под угрозой, их может охватить паника.
Но представим себе людей, которые не имеют ни одной общей ценности и не чувствуют никакой угрозы. Это состояние индифферентности, которое, распространившись на все их ценности, влечет за собой апатию. Представим, наконец, ситуацию, характеризующуюся отсутствием общих ценностей при остром осознании угрозы. Это состояние тревоги, беспокойства, которое, достигнув определенного порога, превращается в нераспознанную смертельную болезнь.
Мы как раз и переживаем время безразличия и тревоги, еще не оформившейся настолько, чтобы дать соответствующую работу разуму и свободу чувствам. Вместо того, чтобы определить наши беды в терминах ценностей и угрожающих им опасностей, мы часто лишь страдаем от смутной тревоги; нет четко сформулированных социальных проблем и на душе неспокойно от того, что все кругом как-то не так. А раз мы не осознаем, что нам дорого, и что именно угрожает нашим ценностям, не может быть и речи о принятии каких-то конкретных решений. Еще меньше оснований говорить о постановке проблем перед социальной наукой.
В тридцатые годы, за исключением находящихся в плену иллюзий определенных деловых кругов, мало кто сомневался в существовании экономических проблем, благодаря которым возникали личные трудности. Среди рассуждений о "кризисе капитализма" формулировки Маркса и его многочисленных непризнанных последователей, пожалуй, содержали наиболее верную трактовку этих проблем, и некоторые люди стали представлять свои личные трудности в марксистской терминологии. Стало ясно, что разделявшиеся всеми ценности оказались под угрозой структурных противоречий, которые также представлялись очевидными. И то и другое глубоко переживалось многими. Это вызывало политические действия.
Однако в послевоенную эпоху оказавшиеся под угрозой ценности многие перестали рассматривать как ценности и ощущать грозящую им опасность. Разнообразные личные тревоги почти не получали резонанса; социальные болезни и решения важных вопросов, имевших огромное значение для структуры общественных отношений, так и не становились предметом обсуждения широкой общественности. Для тех, кто по-прежнему признавал унаследованные от прошлого интеллектуальные ценности и свободу, сама тревога была личной, а безразличие - общественной проблемой. Состояние тревоги и безразличия стало отличительной чертой нашей эпохи.
Все это настолько поразительно, что исследователи часто говорят о принципиальном изменении характера проблем, нуждающихся в артикуляции. Мы постоянно слышим, что решение ключевых проблем нашей эпохи переместилось из внешней среды экономики и теперь связано с качеством жизни отдельного индивида, то есть с вопросом о том, как скоро наступит время, наиболее благоприятное для индивидуального развития личности. Не детский труд, а проблема комиксов, не бедность, а проблема массового досуга находятся теперь в центре внимания. Нередко кажется, что многие крупные общественные проблемы вместе с частными описываются как "психиатрические" вследствие трогательного желания социологов избавиться от обсуждения коренных проблем современного общества. Часто кажется, что такая постановка вопроса основывается на провинциальной ограниченности интереса истеблишмента исключительно к западному обществу или даже только к Соединенным Штатам. В этом случае игнорируется не только две трети человечества, но нередко произвольно отделяется жизнь индивида от институтов, в рамках которых она протекает, и которые иногда оставляют в ней более глубокий след, чем то непосредственное социальное окружение, в котором проходит детство человека.
Проблемы досуга, например, даже обсуждать не имеет смысла без рассмотрения проблем труда. Без учета бедственного положения, в котором очутилась семья по отношению к новейшим социальным институтам, невозможно проблематизировать беспокойство родителей о влиянии комиксов на детей. Ни досуг, ни его вредные формы нельзя понять как проблему, не учитывая, насколько социальные болезни и безразличие влияют на отношения между людьми и на климат современного американского общества в целом. В этом климате нельзя ни поставить, ни решить ни одной проблемы "частной жизни" без признания кризиса ценностей, охватившего трудовую деятельность людей в условиях экономической экспансии корпораций.
Верно, как об этом без устали говорят психоаналитики, что люди нередко испытывают "растущее ощущение, будто ими движут скрытые внутри них силы, которые они не способны определить". Но неверно утверждать, как это делает Эрнст Джонс, что "самый опасный враг человека - это его неуправляемая природа и загнанные внутрь темные силы". Напротив, "главная опасность для человека" кроется в неуправляемости сил современного общества с его порождающими отчуждение способами производства, тотальными методами политического господства, анархией в международных отношениях - одним словом, с глубокой трансформацией самой природы человека, условий его существования и жизненных целей.
В настоящее время первостепенная политическая и интеллектуальная задача обществоведа - в данном случае обе задачи совпадают - прояснить элементарные основания сегодняшних тревог людей и безразличия общества. Это главное требование, которое ставят перед ним другие работники сферы культуры - физики и лирики, интеллектуальное сообщество в целом. Думаю, что эти задачи делают социальные науки общим знаменателем нашей культурной эпохи, а социологическое воображение - самым необходимым сегодня качеством интеллекта.
В каждую интеллектуальную эпоху какой-то один стиль мышления стремится определять культурную жизнь. Правда, в наши дни определенные интеллектуальные увлечения ненадолго овладевают умами широкой публики, чтобы через год-два смениться новыми. Подобная восторженность может добавить живости культурным забавам, но едва ли способна оставить сколь-нибудь заметный след в духовной жизни общества, чего нельзя сказать о таких способах мышления, как "ньютоновская физика" или "дарвиновская биология". Каждый из этих интеллектуальных универсумов приобрел влияние, далеко выходящее за рамки узкой сферы идей и представлений. Пользуясь их языком, или производными от него, безвестные исследователи и модные комментаторы открывали новые перспективы, по-новому формулировали интересующие их проблемы.
На протяжении Нового времени физика и биология стали главным общим знаменателем и для серьезных размышлений, и для популярной метафизики в западных обществах. Метод лабораторного эксперимента стал общепринятой процедурой и критерием надежности интеллекта. В этом заключается идея общего интеллектуального знаменателя: в терминах эксперимента можно отстаивать свои самые сильные убеждения; рассуждения в иной терминологии и иных стилях мышления кажутся просто уходом от обсуждения и невежеством.
Разумеется, преобладание какого-то одного общего интеллектуального знаменателя не отрицает существование других стилей мышления и способов восприятия. Просто с его помощью общие интеллектуальные задачи могут быть наиболее четко формулированы и осмыслены, что если и не приведет крещению какой-либо проблемы, то по крайней мере укажет перспективный путь его поиска.
Думаю, что социологическое воображение становится главным общим знаменателем нашей культурной жизни и ее отличительным признаком. Это качество мышления, хотя и обнаруживается в социальных и психологических науках, выходит далеко за пределы этих дисциплин. Отдельные индивиды и широкая общественность в сфере культуры овладевают им медленно и часто наощупь; многие обществоведы лишены его напрочь. Они как будто не подозревают, что применение такого воображения является основным условием для наилучшего выполнения той работы, которую они могли бы делать; что без его развития и использования не удастся выполнить возложенную на них общекультурную миссию, возможность реализации которой коренится Э классических традициях общественно-научных дисциплин.
В то же время присущие социологическому воображению качества как в моральном плане, так и в отношении познания фактов социальной действительности регулярно востребуются литературной работе и для политического анализа. Эти качества трансформируются самыми разнообразными способами, став основными свойствами интеллектуальной деятельности и интерпретации процессов в области культуры. Ведущие литературные критики наряду с серьезными журналистами являют примеры этого, когда оценивают работу и тех и других. Популярная критика - как высокая, так и среднего и низкого ранга - во всяком случае сейчас, в одинаковой мере использует социологические и эстетические категории. Писатели-романисты, чьи серьезные книги воплощают наиболее распространенные концепции человеческой реальности, обычно обладают социологическим воображением и способствуют его распространению. С его помощью многие пытаются понять настоящее в контексте истории. Как только начинает осознаваться противоречивость представлений о "человеческой природе", возрастает потребность в творческом и более пристальном взгляде на рутинный социальный порядок и те катастрофические перемены, которые в наше время общественных волнений и идеологических конфликтов обнажают (и формируют) природу человека. Хотя мода обнаруживается в стремлении ей следовать, социологическое воображение не просто дань моде. Это особое качество мышления и интеллекта, которое, вероятно, обеспечивает наиболее наглядное представление о самых сокровенных областях нашего бытия в их связи с более широкой социальной действительностью. Это не просто одно из выработанных культурой свойств современного разума. Это именно то свойство, более широкое и искусное применение которого открывает возможность всем остальным качествам и фактически самому человеческому разуму играть более важную роль в жизни людей.
Культурное значение физики, старейшего общего знаменателя, все больше ставится под сомнение. Многие приходят к мысли, что физическая наука как стиль интеллектуальной деятельности в чем-то становится неадекватной. Издавна адекватность научного стиля мышления, чувствования, воображения и восприятия была предметом религиозных сомнений и теологических споров. Но наши ученые отцы и прадеды перебороли подобные религиозные представления. Сегодняшние сомнения - светские и гуманистические - часто затуманивают суть дела. Развитие физики в последние десятилетия, высшим технологическим достижением которой стало создание водородной бомбы и средств ее доставки в любую точку планеты, едва ли воспринимается как решение проблем, над которыми ломали головы поколения интеллектуалов и деятелей культуры. В этих достижениях справедливо видят результат узкоспециальных исследований, по недоразумению вызвавших у некоторых восхищение. Они не только не решили имеющихся глобальных проблем, но поставили еще больше новых, как интеллектуальных, так и моральных, почти целиком относящихся к социальной сфере, а не к естествознанию. Живущие в развитых странах люди понимают, что овладение природой, преодоление голода, холода и нищеты фактически осуществлены, и сейчас среди них крепнет убеждение, что наука, как основное средство овладения природой, утратила ориентиры, определенность целей и нуждается в переоценке.
Характерная для современности уважительная оценка науки долгое время ей только приписывалась, теперь же связанные с ней дух технологизма и инженерное воображение внушают скорее сомнение и страх, чем надежду на прогресс. Разумеется, наука не сводится к технике, но есть опасение, что она может целиком замкнуться на ней. Ощущаемая потребность произвести переоценку физики как науки отражает потребность в новом общекультурном знаменателе. Комплексной переоценке подвергается значение науки для человека, ее социальная роль, военное и коммерческое применение, политическая значимость. Научные достижения в области ядерных вооружений могут привести к "необходимости" мирового политического переустройства, но такая "необходимость" не может быть реализована именно физикой.
Многое из того, что выдавалось за "науку", теперь кажется сомнительным философствованием; во многом, что считалось "реальной наукой", сейчас видят лишь отражение беспорядочных фрагментов реальности, среди которых живут люди. Широко распространилось мнение, что люди науки больше не стремятся дать целостную картину реальности или выявить истинное предназначение судьбы человечества. Более того, многим наука представляется не столько творчеством и познанием мира, сколько гигантской машиной, управляемой экономистами и военными, приводимой в действие механиками, которые не только не воплощают науку как особый этос и способ постижения мира, но и не считают ее таковой. В то же время философы, выступающие от имени науки, часто превращают ее в "сциентизм", отождествляя ее опыт с человеческим опытом, и доказывая, что только с помощью научного метода можно решить жизненные проблемы. Учитывая это, многие деятели культуры начинают считать "науку" ложным и претенциозным мессией или по крайней мере весьма сомнительным элементом современной цивилизации.
Но, говоря словами Ч. П. Сноу, существуют "две культуры": научная и гуманистическая. Будь то история, драма, жизнеописание, поэзия или беллетристика, сущностью гуманистической культуры была и остается литература. Однако сегодня распространяется мнение, будто серьезная литература во многих отношениях стала второстепенным видом искусства. Если это и верно, то причина заключается не только в появлении массового потребителя культуры, укреплении средств массовых коммуникаций и всего того, что оказывает влияние на производство серьезной литературы. Причину следует искать в исторических особенностях нашего времени, а также в громадной потребности мыслящих людей постичь эти особенности.
Какая книга, статья или картина сравнится с исторической реальностью и фактами современной политической жизни? Может ли изображение ада вселить больший страх, чем эпизоды войн XX века? Какие обличения в безнравственности соизмеримы с моральным бесчувствием людей, осуществляющих первоначальное накопление капитала? Люди стремятся познать социальную и историческую реальность, но часто не находят в современной литературе адекватных инструментов познания. Они жаждут фактов, ищут их смысл, хотят иметь достоверную "широкую панораму" происходящего, на фоне которой можно понять самих себя. Они также готовы получить ценностные ориентиры, соответствующее мироощущение, эмоциональный настрой и готовые выражения для объяснения своих поступков. Но отыскать все это в современной литературе непросто. Важно не то, можно ли найти в литературе ответы на волнующие многих вопросы, а то, что люди часто их не находят.
В прошлом литераторы выступали в качестве критиков и историков, писали очерки об Англии, рассказывали о путешествиях в Америку. Они пытались охарактеризовать те или иные общества в целом, раскрыть их нравственный смысл. Живи А. де Токвиль или И. Тэн в наше время, стали ли бы они социологами? Задавая подобный вопрос о Тэне, обозреватель лондонской газеты "Таймс" (См. Times Literary Supplement . 1957. 15 November .) делает вывод: "Тэн всегда смотрел на человека прежде всего как на социальное животное, а на общество - как на скопление групп людей: он мог подмечать мельчайшие детали, был неутомимым наблюдателем и обладал качеством... особенно ценным для понимания связи между социальными феноменами, - гибкостью мышления. Он слишком интересовался настоящим, чтобы быть историком, был слишком теоретичным, чтобы пробовать себя в качестве писателя, и придавал слишком большое значение литературным произведениям как культурным документам эпохи или страны, чтобы добиваться славы критика... Его труд об английской литературе, посвященный не столько самой литературе, сколько морали английского общества, стал выразителем его позитивизма. Он прежде всего социальный теоретик".
То, что Тэн остался "литератором", а не обществоведом, пожалуй, свидетельствует об одержимости социальной науки XIX века кропотливым поиском "законов", в определенной степени сравнимых с теми, которые, как полагали тогда, уже найдены естествоиспытателями. В обществе, не имеющем адекватной социальной науки, критики и писатели, драматурги и поэты становятся главными, если не единственными, выразителями не только личных, но и общественных тревог. Именно искусство часто отображает подобные чувства и фокусируется на них - в лучших своих образцах ярко и образно, однако без той интеллектуальной ясности, какая необходима для понимания их причин и способов смягчения. Искусство не формирует и не может влиять на чувства так, чтобы личные и общественные проблемы представали в виде задачи, которую люди должны немедленно решать, если хотят преодолеть тревогу и безразличие вместе с таящимися за ними бедами. На самом деле художник редко пытается это сделать. Более того, серьезный художник мучается сам и вправе рассчитывать на некоторую интеллектуальную и культурную помощь со стороны социальных наук, обогащенных социологическим воображением.
В своей книге я намерен раскрыть значение социальных наук для решения стоящих в наше время задач развития культуры. Я бы хотел подробно рассмотреть преимущества, которые сулит нам распространение социологического воображения, показать, какие следствия оно может иметь в политической и культурной жизни, и, может быть, подсказать, что требуется для его использования. Чтобы осуществить поставленные задачи, я должен прояснить природу социальных наук, показать, как они применяются в наши дни и дать краткую характеристику их современного состояния в Соединенных Штатах 1 .
- 1 Здесь нужно заметить, что слово "обществоведение" (" the social studies ") для меня более предпочтительно, чем "социальные науки" (" social sciences "), и не потому, что я не люблю ученых-естественников (напротив, они мне очень импонируют), а потому, что слово "наука" приобрело огромный престиж и весьма неопределенное значение. Мне не хотелось бы покушаться на завоеванный ею престиж или еще более размывать значение слова "наука", употребляя его как философскую метафору. Но я подозреваю, что если бы я писал об "обществоведении", читатель мог бы подумать, что я имею в виду только чиновников высшей школы, ассоциации с которыми из всего того, что составляет систему обучения, мне бы хотелось избежать. Употреблять сочетание "поведенческие науки" просто невозможно, ибо оно было изобретено, я полагаю, как пропагандистский инструмент для выколачивания денег на социальные исследования из руководителей фондов и конгрессменов, которые пугали "Социальные науки" с "социализмом". Наиболее подходящее определение должно включать историю (и психологию - в той мере, в какой она имеет отношение к человеческим существам) и иметь максимально недискуссионное содержание, поскольку мы должны, рассуждая, использовать термины, а не бороться за них. Пожалуй, термин "гуманитарные дисциплины" мог бы удовлетворить этому требованию. Я все же надеюсь, что не введу своих читателей в заблуждение, если буду использовать общепринятый стандартный термин "социальные науки".
И еще одно замечание. Я надеюсь, что мои коллеги благожелательно примут термин "социологическое воображение". Политологи, прочтя эту рукопись, говорили о "политическом воображении", антропологи - об "антропологическом" и так далее. Термин, вынесенный в название книги, менее значим, чем идея, которая, надеюсь, прояснится в ходе изложения. Применяя его, я, конечно, не свожу социологию только к учебной дисциплине. О многом из того, что я вкладываю в это понятие, писали отнюдь не социологи. В Англии, например, социология как учебная дисциплина по сей день занимает несколько маргинальное положение, в то время как в английской журналистике, художественной литературе и прежде всего в исторической науке социологическое воображение получило мощное развитие. Сходная ситуация во Франции. Отсутствие междисциплинарных границ и смелость французской послевоенной мысли проистекают из внимания последней к социологическим параметрам человеческой судьбы в наше время. Тем не менее я использую понятие "социологическое воображение" потому, что, во-первых, всякий кулик свое болото хвалит, а я, к добру или к худу, - социолог; во-вторых, я искренне полагаю, что на протяжении истории общественное сознание с большим постоянством и живостью выражалось социологами-классиками, чем представителями других социальных наук; в-третьих, поскольку я собираюсь критически рассмотреть некоторые социологические школы, для обозначения своей позиции мне необходим некий термин, на котором я мог бы основывать свои аргументы.
Разумеется, в любой момент исторического развития "социальные науки" впитывают результаты деятельности тех, кого по праву считают обществоведами. Однако это не означает, что все они занимаются одним и тем же. На самом деле эти ученые исследуют совершенно разные предметы. Кроме того, социальные науки включают в свой оборот и то, что сделали обществоведы прошлого, хотя свои построения они основывали на разных традициях. Надеюсь, ясно, что, рассуждая о том, "что обещают нам социальные науки", я руководствуюсь собственными представлениями.
Ныне среди обществоведов широко распространена озабоченность, как интеллектуального, так и морального плана, вызванная неуверенностью в том, в правильном ли направлении ведутся исследования. Думаю, эта озабоченность, усугубляемая другими неблагоприятными тенденциями, проистекает из общего болезненного состояния современной интеллектуальной жизни. Вместе с тем, эта озабоченность наиболее остро ощущается именно обществоведами ввиду еще недавно ожидавшейся от них существенной отдачи и самой природой исследуемого предмета и настоятельной необходимостью что-либо сделать для решения актуальных проблем сегодняшнего дня.
Не все разделяют это беспокойство, но сам факт, что его многие игнорируют, порождает еще большее беспокойство людей, у которых хватает честности признать претенциозную посредственность большинства предпринимаемых ныне усилий. Я искренне надеюсь стимулировать эту озабоченность, вскрыть некоторые ее источники, постараться обратить ее в специфическую настоятельную потребность реализовать возлагаемые на социальные науки надежды, прояснить основания для новых начинаний, короче говоря, указать некоторые очередные задачи и доступные средства выполнения той работы, которую необходимо сделать в настоящее время. Нельзя сказать, что концепция общественной науки, которой я придерживаюсь, переживает подъем. Моя позиция противостоит взгляду на общественную науку как на набор бюрократических процедур, которые опутали социальное познание своими "методологическими" претензиями, переполняют его схоластическими концепциями и опошляют мелкотемьем, не имеющим отношения к общественно значимым проблемам. Эти путы, схоластичность и пошлость ввели обществоведение в кризисное состояние и не содержат даже намека на пути выхода из него.
Одни ученые ратуют за организацию "узкопрофильных исследовательских команд", другие - за приоритет исследователей-одиночек. Одни затрачивают массу энергии на усовершенствование исследовательских методов и процедур, другие думают о необходимости реабилитировать старых мэтров с их забытыми способами гуманитарных исследований. Одни следуют в своей работе жесткому набору механических процедур, другие стремятся развить и использовать социологическое воображение. Одни, заразившись крайним формализмом чистой теории, разлагают и синтезируют понятия в такой манере, которая другим кажется чудачеством, а те, в свою очередь, берутся за разработку терминов только тогда, когда ясно видят, что они расширят границы познания и* осмысления предмета исследования. Одни ограничиваются изучением мелкомасштабных сфер социальной жизни в надежде на "восхождение" к более крупным структурам, другие тщательно изучают социальные структуры, в которых пытаются "разместить" мельчайшие сферы человеческой жизнедеятельности. Одни, пренебрегая сравнительными исследованиями, занимаются синхронным изучением какой-либо одной общности в конкретной стране, другие, целиком следуя сравнительному методу, непосредственно изучают социальные структуры разных стран мира. Одни ограничиваются скрупулезным установлением связи между сиюминутными событиями, другие занимаются проблемами, которые, возможно, дадут о себе знать лишь в отдаленной исторической перспективе. Одни организуют свою работу строго в соответствии с делением на учебные факультеты, другие, черпая сведения из всех отраслей, специализируются на определенной теме или проблеме, нимало не заботясь о том, к компетенции какой академической дисциплины относятся их работы. Одни сопоставляют многообразные факты истории, личных биографий и целых обществ, другие этого не делают.
Эти и многие другие контрасты предпочтений могут не исключать друг друга, хотя в пылу кулуарных баталий и ленивой неуязвимости специализаций их нередко принимают за подлинные противоположности. Здесь я даю лишь предварительные формулировки и намерен вернуться к ним в конце книги. К тому времени я надеюсь обнаружить собственные предпочтения и предубеждения, ибо полагаю, что критику нужно выражать открыто. Но, несмотря на свое особое мнение, я попытаюсь установить культурное и политическое значение общественной науки. Мои пристрастия являются, разумеется, такими же субъективными, как и те, которые я собираюсь критиковать. Пусть тот, кто не разделяет Моих пристрастий, отвергнет их и таким образом выразит и признает свои собственные столь же вразумительно, как это намерен сделать я. Тем самым моральный аспект обществоведения - общественная значимость социальных наук - получит свое признание, что даст возможность для его обсуждения. Это будет способствовать повышению самосознания, которое является необходимым предварительным условием объективности общественной науки как научной дисциплины.
Короче говоря, я считаю, что классический социальный анализ составляет определенный комплекс традиций, которые могут быть осмыслены и использованы, а его существенной особенностью является связь с конкретно-историческими социальными структурами. Исследуемые с его помощью явления имеют прямое отношение к требующим безотлагательного решения проблемам общества и человека. Кроме того, я считаю, что, несмотря на наличие серьезных препятствий на пути развития этой традиции как в самих социальных науках, так и в соответствующих образовательных и политических установлениях, определенные качества интеллекта, конституирующие ее, постепенно становятся общим знаменателем культурной жизни в целом и что потребность в них, пусть еще смутно и через обманчивую многоликость, начинает осознаваться.
Многие из тех, кто работает в области общественных наук, особенно в Америке, к моему удивлению, отказываются принимать брошенный им вызов. Одни фактически отрекаются от выполнения присущих социальному анализу интеллектуальных и политических задач; другие без тени сомнения просто не готовы к той роли, для которой они предназначены. Иногда кажется, что они едва ли не сознательно прикрываются старыми уловками и выдумывают новые отговорки. И все же, несмотря на отказ, внимание интеллектуалов и широкой общественности сейчас столь явно обращено к многообразию социальных миров, которое они изучают, что нельзя не согласиться с тем, что перед ними возникла уникальная возможность новых открытий. В реализации этой возможности раскрывается интеллектуальное предназначение социальных наук, культурное значение социологического воображения и политическое значение общество - и человековедения.
Мне, как социологу, довольно неловко осознавать, что все печально известные интеллектуальные направления (возможно, за исключением одного), которые я собираюсь критически рассмотреть в следующих главах, принято относить к "области социологии", хотя скрытое в них отречение от политических и культурных задач безусловно присуще и каждодневной научной деятельности представителей других социальных наук. Как бы ни обстояло дело в политологии и антропологии, исторической и экономической науках, очевидно, что в Соединенных Штатах именно то, что понимается под социологией, стало сегодня центром осмысления социальных наук. Именно социологи усиленно разрабатывают методы исследования и именно они обнаруживают живейший интерес к "общей теории". Поистине замечательно разнообразие интеллектуальных направлений, внесших свой вклад в развитие социологической традиции. Интерпретировать это разнообразие как единую традицию само по себе дерзость. Многие, наверно, согласятся, что все, чем занимаются сегодня социологи, более или менее укладывается в одно из трех направлений, искажение каждого из которых заводит в тупик.
Первое направление ведет к теоретическому осмыслению истории. У О. Конта, например, как и у К. Маркса и М. Вебера, социология представляет собой попытку энциклопедически охватить всю целостность общественной жизни человека. В то же время она является исторической и систематической дисциплиной: исторической, поскольку изучает и использует факты прошлого, а систематической, потому что, занимаясь историей, пытается выделить "стадии" исторического процесса и повторяющиеся явления социальной жизни.
Теорию исторического процесса легко превратить в трансисторическое прокрустово ложе для многообразия фактов человеческой истории, из которого рождаются пророчества (обычно мрачные) относительно будущего. Сочинения Арнольда Тойнби и Освальда Шпенглера - хорошо известные тому примеры.
ч Направление второе ведет к систематической теории "природы человека и общества". Например, начиная с трудов формалистов, в частности Г. Зиммеля и Л. фон Визе, в социологии стали Разрабатываться концепции, с помощью которых можно было бы классифицировать все социальные отношения и проникать в существо их предполагаемых ин вариантных свойств. Короче говоря, "этому направлению на высоком уровне обобщения свойственно статичное и абстрактное представление о компонентах социальной структуры.
В этом случае отказ от истории можно рассматривать как реакцию на искажения, допущенные первым направлением, однако систематическая теория о сущности человека и общества также легко может превратиться в доведенный до совершенства бесплодный формализм, где основное внимание уделяется умножению понятий и бесконечному манипулированию ими. У сторонников этого направления, которое я буду называть "Высокой теорией", понятия по существу заменяют действительность. Работы Толкотта Парсонса - наиболее характерный пример систематической теории в современной американской социологии.
Направление третье - эмпирические исследования социальных фактов и проблем. Несмотря на то, что примерно до 1914 г. столпами американской социальной науки оставались О. Конт и Г. Спенсер, а также на сильное влияние немецкой теоретической традиции, в Соединенных Штатах очень рано ведущее положение заняли эмпирические исследования. Отчасти это явилось результатом более ранней академической институциализации экономики и политической науки. При этом социология, которой отводилось изучение особой сферы общества, среди социальных наук быстро превратилась в своего рода разнорабочего, взяв на себя всевозможные исследования, за которые не брались представители "солидных" дисциплин: исследования города и семьи, расовых и этнических отношений и, конечно, "малых групп". Как мы увидим впоследствии, получившаяся в результате смесь преобразовалась в своеобразный стиль мышления, который я буду называть "либеральным практицизмом".
Изучение современного положения дел легко может обернуться нагромождением не связанных между собой и часто малозначимых фактов о локальных сферах человеческой деятельности. Это доказывают многие разработанные в Америке учебные курсы по социологии, но, пожалуй, наилучшим примером могут служить учебные пособия по проблемам социальной дезорганизации. В то же время, социологи хотят быть специалистами по методике исследования едва ли не всего, что происходит в обществе, и именно они подняли разработку методов на уровень методологии. Многие работы Джорджа Ландберга, Сэмюэля Стауффера, Стьюарта Додда, Пола Лазарсфельда являются примерами этого направления. Склонность заниматься мелочами и культивирование метода ради самого метода хорошо совмещаются, хотя и не всегда идут рука об руку.
Особенности современного состояния социологии можно трактовать как результат искажения одного или нескольких из перечисленных традиционных направлений. Однако и то, что на социологические исследования возлагаются большие надежды, также находит объяснение в русле названных направлений. В настоящее время в Соединенных Штатах происходит нечто вроде эллинистического соединения разнородных элементов и целевых установок, взятых из социологии различных западных обществ. Если от такого изобилия социологических подходов представители других общественных наук начнут проявлять нетерпение, а социологи в ответ постараются всюду поспеть со своими "исследованиями", то они рискуют выпустить из рук бесценное наследие прошлых поколений. Однако такое положение дел заключает в себе и определенные возможности, поскольку в социологической традиции наилучшим образом представлена перспектива дальнейшего развития социальных наук в целом и некоторых уже имеющихся достижений. Невозможно в нескольких словах описать все, что может дать изучение традиционных направлений социологии, но любой ученый, взявший на вооружение накопленные знания, будет щедро вознагражден. Овладение этими знаниями поможет открыть новые ориентиры для конкретной работы на ниве социальных наук.
К вопросу о том, какие перспективы открывают перед нами социальные науки, я вернусь (в главах 7 - 10) после того, как подробно рассмотрю некоторые из наиболее распространенных заблуждений социологов (в главах 2 - 6).
7. Человеческое многообразие
После того как я уделил довольно много внимания критике преобладающих в обществоведении направлений, хочу обратиться к более позитивным - даже программным - идеям, касающимся перспектив этой науки. Если общественная наука пребывает в состоянии неопределенности, то нужно извлечь из этого пользу, а не оплакивать ее. Наука может быть больна, но признание этого факта следует понимать как требование поставить диагноз и даже как признак приближающегося выздоровления.
Собственно говоря, общественная наука занимается изучением человеческого многообразия, включающего все социальные миры, в которых жил, живет и мог бы жить человек. В эти миры входят и первобытные сообщества, которые, насколько мы знаем, мало изменились за тысячу лет, и могущественные державы, которые, как это неоднократно бывало, в одночасье терпели крах. Византия и Европа, классический Китай и античный Рим, Лос-Анжелес и империя древнего Перу - все миры, которые когда-либо знало человечество, предстоят перед нашим взором, открытые для изучения.
Среди этих миров - и свободные сельские поселения, и группы давления, и подростковые банды, и нефтяники из племени Навахо, военно-воздушные силы, предназначенные для того, чтобы стереть с лица земли городские кварталы площадью в сотни тысяч квадратных миль, наряды полицейских на перекрестках, кружки близких друзей, собравшаяся в аудитории публика, преступные синдикаты, толпы людей, заполнившие однажды вечером улицы и площади крупнейших городов, дети индейского племени Хопи, Работорговцы в Аравии, политические партии в Германии, социальные классы в Польше, меннонитские школы, душевнобольные в Тибете, всемирная сеть радиовещания. Люди разных рас и национальностей составляют публику, наполняющую залы кинотеатров, и в то же время они сегрегированы друг от друга. Они счастливы в браке и одновременно одержимы незатухающей ненавистью. Тысячи самых разных занятий существуют в торговле и промышленности, в государственных учреждениях, в различных местностях, в странах величиной чуть ли не с континент. Каждый день заключается миллион мелких сделок, и повсюду возникает столько "малых групп", что никто не в силах их сосчитать.
Человеческое многообразие проявляется также в разнообразии отдельных индивидов; социологическое воображение помогает изучить и понять его. В этом воображении индийский брамин середины 1850 г. располагается рядом с фермером-первопроходцем из Иллинойса; английский джентльмен XVIII века - рядом с австралийским аборигеном и китайским крестьянином, жившим 100 лет назад, с современным политиком из Боливии и французским рыцарем-феодалом, с объявившей в 1914г. голодовку английской суфражисткой, голливудской звездой и римским патрицием. Писать о "человеке" значит писать обо всех этих мужчинах и женщинах - о Гете и живущей по соседству девчонке.
Обществовед пытается упорядочить факты и понять человеческое многообразие. Возникает вопрос, возможно ли упорядочение и не является ли переживаемая общественными науками смута неизбежным отражением самого объекта, который пытаются изучать обществоведы? Мой ответ таков: возможно, многообразие не такое уж "беспорядочное", каким может показаться из простого перечисления малой его части; может быть, даже не такое беспорядочное, каким его часто представляют в учебных курсах колледжей и университетов. Порядок, так же как и беспорядок, зависит от "точки зрения": для достижения упорядоченного понимания людей и обществ необходим целый комплекс критериев, которые были бы достаточно простыми, чтобы понимание вообще было возможным, и достаточно разносторонними, чтобы охватить всю сферу человеческого многообразия. Вот такую точку зрения общественная наука непрестанно отстаивает.
Конечно, в обществоведении любая точка зрения базируется на определенных позициях. Непременным условием решения кардинальных проблем общественных наук, о которых я упоминал в первой главе, является изучение биографий, истории и их взаимопересечения внутри социальных структур. Чтобы исследовать эти проблемы и увидеть все человеческое многообразие, ученый должен постоянно находиться на уровне исторической реальности и учитывать, какими смыслами ее наделяют конкретные мужчины и женщины. Наша цель состоит именно в том, чтобы определить реальные процессы в обществе и раскрыть те смыслы, которые придают им конкретные люди. На основе этих смыслов формируется проблематика классической общественной науки, а, следовательно, в ней структурные проблемы общества перекрещиваются с трудностями повседневной жизни. Поэтому нам необходимо стремиться к исчерпывающему сравнительному анализу всех социальных структур в мировой истории, в прошлом и настоящем. Для этого необходимо отбирать сферы жизнедеятельности микроуровня и изучать их в терминах макросоциальных конкретно-исторических структур. Целесообразно избегать произвольной специализации учебных факультетов; исследователь должен ориентироваться на избранную тему и, точнее говоря, проблему, опираясь при этом на идеи, эмпирические материалы и методы изучения человека как творца на исторической сцене.
Если посмотреть на обществоведение с исторической точки зрения, можно заметить, что ученые с наибольшим вниманием относились к политическим и экономическим институтам, при этом довольно тщательно изучались военные, семейные, религиозные и просветительские учреждения. Такая классификация институтов в соответствии с объективно выполняемыми ими функциями обманчиво проста, хотя и удобна. Если мы поймем, как эти институты связаны друг с другом, то выясним социальную структуру общества. Ибо под термином "социальная структура" обычно понимают именно комбинацию институтов, расклассифицированных в соответствии с выполняемыми ими функциями. Социальная структура как таковая представляет собой довольно сложный объект, с которым работает обществовед. Соответственно, наиболее всеохватывающей целью социологии является анализ социальной структуры любого из многообразных обществ, в его отдельных компонентах и в его целостности. Сам термин "социальная структура" Имеет множество различных определений и, кроме того, для обозначения одного и того же понятия употребляются различные термины. Но если постоянно иметь в виду различие между сферами Повседневной жизнедеятельности и структурой общества, а также не забывать о понятии "института", можно всегда распознать признаки социальной структуры там, где она есть.
В наше время социальные структуры обычно организованы под властью политического государства. В терминах власти самой сложной и объемной единицей социальной структуры является национальное государство. Национальное государство является сейчас доминирующей формой общества в мире и, в качестве таковой главным фактором в жизни каждого человека. Национальное государство разделяет и объединяет - в разной степени и разными способами - "цивилизации" и материки. Его протяженность и уровень развития - ключи к пониманию современной всемирной истории. Современное национальное государство имеет политические и военные, культурные и экономические рычаги принятия решений и осуществления власти. Все институты и сферы повседневной жизни большинства людей теперь организованы в то или иное национальное государство.
Конечно, обществоведы не всегда изучают социальную структуру нации в целом. Суть в том, что национальное государство является тем каркасом, в рамках которого они чаще всего чувствуют потребность сформулировать проблемы самых мелких и самых крупных социальных групп. Другие социальные "единицы" чаще всего понимаются как "донациональные" или "постнациональные". Разумеется, различные национальные сообщества могут "принадлежать" к одной "цивилизации", это обычно означает приверженность их религиозных институтов к той или иной мировой религии. Исходя из фактических различий между "цивилизациями", можно наметить пути для сравнения национальных государств между собой. Но, учитывая, как понятие "цивилизация" используется такими авторами, как, скажем, Арнольд Тойнби, оно представляется слишком расплывчатым и неточным, чтобы служить основной единицей анализа, то есть задавать "поле для исследования" в общественных науках.
Выбирая в качестве исходной единицы анализа национально-государственную социальную структуру, мы допускаем приемлемый уровень обобщения, то есть тот, который позволяет избежать ухода от задач исследования и, вместе с тем, рассмотреть те структурные силы, чье влияние на многие мелочи жизни и трудности в человеческом поведении сегодня очевидны. Более того, выбор национально-государственных структур дает возможность непосредственно поднимать главнейшие социальные проблемы, вызывающие озабоченность общественности. Ибо именно на этом уровне, к добру или к худу, концентрируются наиболее эффективные средства власти, действующие как внутри государства, так и в межгосударственных отношениях, а, следовательно, оказывающие существенное влияние на ход исторического процесса.
Не подлежит сомнению, что не все национальные государства в равной степени влияют на ход истории. Некоторые из них столь малы и зависимы от других, что происходящее в них можно понять, только изучая Великие державы. Это - техническая проблема целесообразной классификации объектов - наций - и их сравнительного изучения. Верно также, что все национальные государства взаимодействуют, и некоторые из них тяготеют друг к другу в силу традиционно сходных условий развития. Но это свойственно любым объектам социального исследования. Более того, особенно после первой мировой войны, все способные к самостоятельности национальные государства все более и более становятся самодостаточными.
Многие экономисты и политологи считают естественным, что главным объектом их изучения является национальное государство: даже если они касаются "мировой экономики" и "международных отношений", им приходится непосредственно иметь дело с конкретными государствами. Ввиду специфики объекта и своей традиционной практики антропологи исследуют "целостность" общества или "культуры" и, обращаясь к изучению современных обществ, пытаются, с большим или меньшим успехом, понять нации как целостности. Но социологи, или, точнее, исследователи-техники, которые сегодня не усвоили концепцию социальной структуры, считают нацию чрезмерно масштабным и потому сомнительным объектом. По всей видимости, это объясняется ориентацией на "собирание данных", что Дешевле осуществить, имея дело с объектами микроуровня. А это значит, что объект выбирается исходя не из потребностей изучения конкретной проблемы; напротив, и проблема, и объект определяются выбором метода.
В каком-то смысле эта книга направлена против такого подхода. Думаю, что, занявшись всерьез какой-то общественно значимой проблемой, большинство обществоведов обнаружат, что гораздо труднее сформулировать ее относительно какого-нибудь менее масштабного объекта, чем национальное государство. Это относится к изучению стратификации и экономической политики, общественного мнения и природы политической власти, труда и досуга - даже проблемы муниципального управления нельзя адекватно сформулировать без всестороннего их анализа в общенациональном контексте. Таким образом, национальное государство зарекомендовало себя в качестве эмпирической данности, с которой удобно иметь дело и которая доступна каждому, кто имеет опыт работы в области общественных наук.
Идея рассматривать социальную структуру как ключевую единицу исследований исторически теснейшим образом связана с социологией, классическими ее выразителями были именно социологи. Традиционным объектом и социологии, и антропологии является все общество в целом, или, как его называют антропологи, "культура". Специфически "социологическим" элементом изучения любой отдельной черты общества было постоянное стремление соотнести эту черту с другими с тем, чтобы достичь понимания целого. Как я уже отмечал, социологическое воображение в значительной своей части является результатом усилий осуществить эту цель. Но в настоящее время подобный взгляд и соответствующая практика ни в коем случае не свойственны только социологам и антропологам. То, что являло собой перспективное направление в этих дисциплинах, превратилось в непоследовательные попытки осуществить это намерение в общественных науках в целом.
Мне не кажется, что культурная антропология, в своей классической традиции и в развитии современных направлений, чем-то принципиально отличается от социологического исследования. В те времена, когда современные общества практически не обследовались, антропологам приходилось собирать материалы о до-письменных народах в труднодоступных местностях. Другие общественные науки, особенно история, демография и политическая наука, с самого своего зарождения основывались на документальных материалах, накопленных в письменную эпоху. Это обстоятельство и привело к разделению дисциплин. Но сейчас всякого рода "эмпирические обследования" проводятся во всех общественных науках; фактически, их техника наиболее полно разрабатывалась психологами и социологами в связи с историей обществ. В последние годы антропологи также включились в изучение развитых сообществ и даже национальных государств; в свою очередь социологи и экономисты взялись за изучение "неразвитых народов". В настоящее время ни особенности метода, ни границы объекта исследования по существу не отделяют антропологию от экономики и социологии.
Экономические и политические науки большей частью связаны с отдельными институциональными сферами социальной структуры. В большей степени экономисты, в меньшей - политологи рассуждают о "хозяйстве" и "государстве", развивая "классические теории", сохраняющие свое влияние на многие поколения ученых. Одним словом, экономисты создают модели, тогда как политологи (вместе с социологами) их построению по традиции уделяют меньше внимания. Создать классическую теорию - значит разработать систему понятий и исходных предположений, из которых следуют выводы и обобщения. Последние, в свою очередь, сравниваются с различными эмпирическими заключениями. При выполнении этих задач понятия, процедуры и даже вопросы, по крайней мере неявно, кодифицируются.
Все это вроде бы прекрасно. Однако, прежде всего в экономике, а потом уже в политологии и социологии значение формальных моделей государства и экономики, имеющих строгие, непрозрачные границы, умаляют две тенденции: 1) экономический и политический прогресс развивающихся стран и 2) появление характерных для XX века форм "политической экономии", в одно и то же время тоталитарных и формально демократических. Послевоенный период был одновременно и разрушительным, и плодотворным для встревоженных экономистов-теоретиков и, фактически, для всех обществоведов, достойных этого звания.
В любой чисто экономической "теории цен" можно достичь логической строгости, но не эмпирической адекватности. Для построения такой теории необходимо знать, как осуществляется руководство институтами бизнеса, как руководители этих институтов принимают решения по вопросам их внутренней деятельности и отношений с другими институтами; нужно с психологической точки зрения изучить ожидания, касающиеся затрат, в частности, на заработную плату; знать последствия противозаконного установления фиксированных цен картелями мелких торговцев, к лидерам которых необходимо относиться с должным пониманием и т. д. Точно также, чтобы понять степень заинтересованности участников экономического процесса, часто необходимо знать об официальном и межличностном взаимодействии банкиров и правительственных чиновников, равно как и о безличных экономических механизмах.
Полагаю, что в общественных науках, преимущественное внимание исследователей медленно, но верно смещается к сравнительному анализу. Сравнительные исследования, как теоретические, так и эмпирические, являются сегодня наиболее перспективным направлением; такую работу лучше всего проводить в рамках объединенной общественной науки.
По мере развития каждой из общественных наук, их взаимодействие с другими науками усиливается. Предметом экономики, как и при ее возникновении, снова становится "политическая экономия", которая все больше используется для изучения части целостной социальной структуры. Это характерно и для экономиста Джона К. Гэлбрейта, и в неменьшей степени для политологов Роберта Даля и Дэвида Трумэна. В работе Гэлбрейта о современной структуре американского капитализма фактически представлена такая же социологическая теория политической экономии, как во взглядах Шумпетера на капитализм и демократию или в идеях Эрла Лэтэма о политике групп. Гарольда Лассуэлла, Дэвида Рис-мена и Габриэля Элмонда можно в равной степени считать социологами, психологами и политологами. Они, работая в рамках этих дисциплин, выходят за их пределы. Это свойственно всем ученым, ибо, когда овладеваешь какой-либо одной дисциплиной, тебя влечет вторгнуться в область других наук, то есть работать в классической традиции. Конечно, социологи могут специализироваться на одной из институциональных систем, но как только схватываешь сущность одной системы, одновременно приходит понимание ее места внутри совокупной социальной структуры и, следователь-до, ее отношения к другим институциональным системам. Ибо становится ясно, что в значительной степени именно из этих отношений складывается сама реальность.
Разумеется, не следует думать, что, имея дело с огромным разнообразием социальной жизни, обществоведы рационально распределяют свое внимание между дисциплинами. Во-первых, каждая из них развивалась самостоятельно, реагируя на специфические запросы и условия; ни одна из них не развивалась как часть какого-то единого плана. Во-вторых, конечно, есть множество разногласий относительно взаимоотношений между различными дисциплинами, а также по поводу разумной степени специализации. Однако сегодня многие недооценивают, что все эти разногласия могут рассматриваться скорее как факты академической жизни, чем трудности на пути познания. Даже как явления академической жизни эти разногласия, по-моему, сегодня часто преодолеваются сами собой, перерастают сами себя.
В интеллектуальном плане, главную особенность сегодняшней ситуации в науке составляет размывание границ; концепции переливаются из одной дисциплины в другую с возрастающей легкостью. Известно несколько примечательных случаев, когда карьера специалиста основывалась почти исключительно на искусном владении терминологией одной отрасли знания и ее ловком применении к традиционной области другой дисциплины. Специализация в науке есть и будет, но не обязательно в рамках более или менее случайно прочерченных границ между известными сейчас ее отраслями. Специализация, скорее, будет осуществляться в границах проблем, для решения которых потребуется интеллектуальное оснащение, традиционно относящееся к разным дисциплинам. Все больше и больше появляется концепций и методов, которые используются всеми обществоведами.
Формирование каждой общественной науки осуществляется в х оде внутренних процессов развития определенного интеллектуального стиля; кроме того, каждая наука испытывает на себе существенное влияние институциональных "случайностей", что ясно Проявилось в различиях, характерных для формирования каждой науки в ведущих странах Запада. Терпимость или безразличие со стороны представителей уже учрежденных дисциплин, включая философию, историю и другие гуманитарные науки, часто сопутствовали возникновению таких дисциплин, как социология, экономика, антропология, политология и психология. Фактически в некоторых высших учебных заведениях наличие или отсутствие факультетов общественных наук зависит от субъективного отношения к ним. Например, в Оксфорде и Кембридже нет "факультетов социологии".
Опасность слишком серьезного отношения к "департаментализации" общественных наук заключается в предположении, что каждый из экономических, политических и других социальных институтов представляет собой автономную систему. Разумеется, как я уже говорил, это предположение использовали и используют для конструирования "аналитических моделей", которые на самом деле часто бывают очень полезны. Обобщенные и замороженные в виде факультетов высшей школы, классические модели "государственного устройства" и "экономики", возможно, действительно отражают ситуацию в Великобритании начала XIX века и, особенно, в Соединенных Штатах. В самом деле, историю экономических и политических наук как специальностей следует, до некоторой степени, интерпретировать в контексте того исторического периода развития современного Запада, в течение которого каждый институциональный порядок провозглашался автономной сферой. Но совершенно очевидно, что модель, представляющая общество в виде конгломерата автономных институциональных систем, не является единственно возможной для общественных наук. Мы не можем ограничиться типологией в качестве основания для всеобщего разделения интеллектуального труда. Осознание этого является одним из толчков к нынешнему объединению социальных наук. Очень активно происходит слияние некоторых политологических дисциплин с экономическими, культурной антропологии с историей, социологии, по крайней мере, с одним из основных разделов психологии как в деле подготовки учебных курсов, так и в проектировании идеальных моделей исследований.
Интеллектуальные проблемы, возникающие благодаря единству социальных наук, главным образом, связаны с отношениями институциональных систем - политической и экономической, военной и религиозной, семейной и образовательной - в данных обществах и в конкретные периоды времени. Это, как я уже говорил, - важные проблемы. Многие практические трудности взаимоотношений различных социальных наук связаны с планированием учебной деятельности и академической карьеры, с терминологической путаницей и сложившимися рынками труда для выпускников по каждой специальности. Одним из наиболее серьезных препятствий на пути к совместной работе в сфере общественных наук является то, что для каждой дисциплины пишутся отдельные вводные курсы. Именно в учебниках чаще, чем в любом другом виде интеллектуальной продукции, происходят интеграции или дробления "областей знания". Менее подходящее поле для этого трудно представить. Но оптовые продавцы учебников имеют весьма реальную заинтересованность в производстве подобных книг. Наряду с интеграцией, придуманной в учебниках, попытки интегрировать общественные науки предпринимаются, скорее, в области концепций и методов, чем в рамках проблем и предмета исследований. Соответственно, различия между "отраслями" основываются не на выделении реальных проблемных областей, а на идеальных "Понятиях". Эти понятия тем не менее трудно преодолеть, и я не знаю, будет ли это сделано. Но, как мне кажется, сейчас есть шанс, что тенденции определенных структурных изменений в развитии академических дисциплин со временем преодолеют сопротивление тех, кто, глубоко окопавшись, с завидным упорством до сих пор отстаивает свою узкоспециализированную ячейку.
В то же время, несомненно, что многие обществоведы осознают, что в "своей собственной дисциплине" они могут гораздо лучше реализовывать поставленные цели в том случае, если открыто признают общие задачи, служащие ориентиром для общественной науки. Сейчас у каждого ученого имеются все возможности, чтобы игнорировать "случайности" в развитии своих факультетов, выбирать и формировать круг собственных занятий, не слишком заботясь о том, к какому факультету он принадлежит. Когда ученый Приходит к подлинному осознанию каких-либо серьезных проблем и у него появляется горячая заинтересованность в их решении, он часто вынужден овладевать представлениями и методами, которым было суждено сформироваться в другой дисциплине. "И какая общественно-научная специальность с точки зрения перспектив познания не будет казаться ему закрытым миром. Кроме того, он понимает, что фактически занимается общественной наукой, а не какой-то одной из них и, что совершенно не имеет значения, какую конкретную область социальной жизни ему интереснее всего изучать.
Часто утверждают, что, обладая подлинными энциклопедическими знаниями, невозможно избежать дилетантизма. Я не знаю так ли это, но если это так, разве мы не можем хотя бы что-нибудь почерпнуть из энциклопедизма? Действительно, практически невозможно овладеть всеми данными, концепциями, методами каждой дисциплины. Более того, попытки "интегрировать общественные науки" при помощи "концептуального перевода" или представления подробных данных обычно оказываются полным вздором; это относится к большей части того, что содержится в "общих" университетских курсах по "социальным наукам". Однако такое владение предметом, такой перевод, такое представление данных и такие учебные курсы не имеют отношения к тому, что подразумевается под "единством общественных наук".
А подразумевается следующее. Постановка и решение любой значительной проблемы нашего времени требует подбора материала, концепций и методов не из одной, а из нескольких дисциплин. Обществоведу не обязательно "владеть всей отраслью науки", достаточно знакомства с ее данными и подходами, чтобы использовать их при разработке тех проблем, которыми он непосредственно занимается. Именно по содержанию проблем, а не по междисциплинарным границам должна проходить научная специализация. И именно это, как мне кажется, сейчас и происходит.